Поезд вышел из-под земли и понесся по Эмбаркадеро, мимо гигантской поп-арт-скульптуры лука и стрелы. Бухта блестела и плескалась, чайки набросились на брошенный пакет с выпечкой, а я не могла успокоиться. Этот человек походил на романтическое видение, галлюцинацию.
В офисе я рассказала коллеге, насколько это было сюрреалистичной картиной, отрезвляющей, точно удар хлыстом. Я сказала, что это олицетворение пропасти городского социально-экономического неравенства. Еще показательнее, что тот мужчина был черным, и не только потому, что Сан-Франциско быстро терял черное население. Насколько я знала, в компании работало всего два черных сотрудника.
– Немного не по себе, – сказала я.
Коллега кивнул.
– Действительно грустно, – сказал он. Мы замерли, будто в минуту молчания.
– Интересно, откуда он ее взял, – сказал он. – Нам не следует раздавать толстовки.
Уже тогда я знала, что буду вспоминать это время как период, где мне довелось жить в одном из красивейших городов страны, без долгов, с работой, без иждивенцев, в любви, и себя, свободнее и здоровее, с бо́льшим, чем когда-либо прежде и после, потенциалом – потратившей все свое время на то, чтобы, скособочившись, сидеть у компьютера. И даже тогда я знала, что об этом пожалею.
Я добралась до земли обетованной каждого миллениала, мечтавшего заниматься умственной работой. Мне платили 80, 90, а потом 100 тысяч в год за работу, существовавшую только в Интернете и для Интернета. На хлеб я зарабатывала преимущественно писанием электронных писем. Работала преимущественно из дома, и работа требовала от меня так мало, что я забывала, что она у меня есть, если не считать требования постоянно быть онлайн.
Иногда появляться на работе было все равно что входить в туннель. Я вставляла махающий руками смайлик в чат отдела, отвечала на раунд клиентских запросов, читала электронную почту, обрабатывала несколько заявлений об удалении контента в связи с нарушением авторских прав и просматривала внутренние форумы. Объявления годовщин трудовой деятельности от коллег, благодарные и напоминающие о себе начальству («смиренны и благодарны за обучение и рост»), оповещения о версиях продуктов («наша команда с гордостью представляет новейшую версию»), объявления о рождении детей в стиле оповещений о версиях продуктов («наша команда с гордостью представляет новейшую версию»). В чате я переходила от канала к каналу, читала информацию и подшучивания, накопившиеся за ночь из других часовых поясов. После повторения этого цикла я открывала новое окно браузера и начинала настоящий трудовой день: переключение между вкладками.
Браузер мутило от пользовательских отзывов и недостоверной информации. Я была в миллионе мест одновременно. Мой разум, как бассейн, через край переполнялся идеями незнакомцев, каждой шуткой, наблюдением или очередной проклятой полемикой, такой же отвлекающей и эфемерной, как и та, что следовала за ней.
И в этом я была не одинока. Все знакомые застряли в петле обратной связи с самими собой. К нашим услугам были технологические компании, готовые стать каждому общедоступной библиотекой, памятью, личностью. Я читала все, что читали мои друзья в моих социальных сетях. Слушала подброшенную алгоритмами музыку. Мои персональные данные гуляли вместе со мной по всему Интернету: от одного новостного сайта до другого меня преследовал массажер для лица с натуральным нефритом, напоминая о моей красной коже и скрытом тщеславии. Если персонализированный плейлист наполнялся грустными композициями, за введение алгоритма в депрессию я могла винить только себя.
Алгоритмы показывали, что нью-йоркские подруги тусовались без меня, что без меня тусовались и те, с кем я никогда не встречалась. Каждый работал над своей мифологией. Актеры второго плана и знаменитые фитнес-инструкторы сосредоточились в Исландии. Красивые женщины в широких холщовых брюках творили красоту: делали конфеты и горшки на гончарном круге, оклеивали стены обоями с ручной росписью, окропляли все йогуртом, ели салаты на завтрак.
Алгоритм сообщал мне, какова моя эстетика: такая же, как и у всех моих знакомых.
Платформы, предназначенные для размещения и сбора бесконечных данных, вдохновляли на бесконечный просмотр. Поощряли культурный импульс заполнять все свободное время чужими мыслями. Интернет был коллективным воплем, отдушиной для всех, жаждущих доказать, что они чего-то стоят. Социальные сети пронизывал полный спектр человеческих эмоций. Текли горе, радость, беспокойство, обыденность. Люди говорили ни о чем, но занимали этим все свое время. Незнакомцы исповедовались незнакомцам в обмен на непрофессиональные психологические советы. Делились историями о личной неверности и публичной невоздержанности, фотографиями интерьеров своих спален, выцветшими и заветными фотографиями давно умерших членов семьи, фото своих выкидышей. Проговаривались при любой возможности.
Сталкивались информация и временность, эфемерность. Желтые извещения о полицейском поиске пропавших детей аккуратно летели в утиль вслед за извещениями соседей о краже посылок. Гифки рэперов девяностых скользили над ASMR-видео, коллективные признания в террористических атаках и расстрелах в школе врывались между обстоятельными обсуждениями реалити-шоу и вирусными рецептами куриных бедрышек. Отчеты, представленные национальными организациями, защищающими гражданские свободы, агитировали за вопросы прав человека поверх инди-музыкантов, соперничающих за спонсорскую помощь антропоморфных джинсовых брендов. Все одномоментно происходило в реальном времени и навсегда сохранялось для потомков.
Я часто ловила себя на разглядывании чужой миски асаи или просмотре безумных роликов упражнений для пресса, подражать которым у меня не хватало мышц, или изучении увеличенных фотографий винного погреба в Аспене, или видео сложных манипуляций приготовления крошечной миски супа с лапшой удон и задавалась вопросом, что я с собой творю. Мой мозг превратился в затягивающую мусор воронку, представление о представлениях. С другой стороны, я не знала, как выглядит винный погреб.
Я торчала в Интернете, как пьяная, шатаясь между вкладками: идеи оформления интерьеров небольших помещений, интервью с авторами, видео о замораживании тортов, ренессансные картины с феминистскими надписями. Кошки едят лимоны. Утки едят горох. Машина Руба Голдберга. Эпизоды «Поезда Соул», теннисные матчи семидесятых, комедии Борщового пояса[26]. Стадионные концерты еще до моего рождения. Предложения руки и сердца и воссоединения по возвращению с войны и гендерные откровения: моменты бодрящей близости между незнакомцами, которых я никогда не узнаю.
Незнакомка в центре страны держала полосатого кота перед зеркалом в ванной. Полосатый гнул спину.
– Скажи «привет», – говорила женщина.
– Привет, – говорил кот.
Незнакомка танцевала на шесте для стриптиза, а младенец вцепился в ее икру.
Исчезающие в пене руки незнакомки медленно мылили мыло.
Незнакомка выходила замуж в замке в Ницце.
Незнакомец несколько раз качнул женщину, как гирю, а собака вылизывала себя на диване.
