Но новая версия города была непостижимой, озадачивающей. Кому это нужно? Для кого это?
В Северном Бруклине я спросила продавца книг о новых зданиях на набережной. Книжный магазин ломился от огромных альбомов по искусству, легко представимых на стеклянных кофейных столиках комнатах со стеклянными стенами. Ничего, что мне захотелось бы почитать. Я спросила, кто там живет. Книготорговец пожал плечами и поправил нелинованные блокноты на стенде.
– Люди с Уолл-стрит, типы из хедж-фондов, – сказал он. – Технари.
И здесь технари, подумала я.
Я знала, что города неизбежно меняются. Я старалась не предъявлять претензий: родители переехали в Бруклин в начале восьмидесятых и тоже когда-то были чужаками, переменявшими округу, точно так же, как я сама четыре года способствовала размыванию польского и пуэрто-риканского Гринпойнта. И на Западе, сколько бы я ни повторяла себе, что это временно, моя роль была точно такая же. Осознание причастности к изменению городской среды на обоих побережьях не делало эти перемены менее болезненными.
Город обретал очертания непритязательной идеи проектировщика о богатом мегаполисе. Квартиры застройщики лепили из ничего. Молодые деньги впали в безумие. Вокруг множились коворкинги, высококлассные салатные бары, анемичные новостройки с узкими балконами. Гуляя по уносимому временем центру Бруклина, я вдруг в полной мере прочувствовала виденные мной в глазах старожилов Сан-Франциско ярость и горе.
Перед отъездом я с подругой Лией пошла на представление нашего знакомого музыканта и хореографа.
Спектакль был красивый и странный, тревожащий. Глядя, как танцоры легко скользят по сцене с черным задником, я всплакнула, вытирая нос программкой. Меня тронули трепет, энергия, живость и отчаяние нашего друга – его стремление создавать искусство вопреки цивилизации, едва ли способной оценить творческий труд, то, как он посвящал этому жизнь; тронули его одаренность и упорство. Я бросила взгляд на Лию, сверить свои чувства – та сжала ладонью подбородок, куда сдержаннее, но не менее потрясенная.
Спектакль шел два вечера. Возможно, его писали на видео, но казалось, все это было только для нас. После выступления хореограф стоял в фойе, краснел, стеснялся и принимал букеты, завернутые в грубый магазинный пергамент. Вокруг народ в конструктивно креативных нарядах собирался выпить по пластиковому стаканчику вина. Мы поздравили хореографа и отошли пропустить ожидавших очереди друзей.
На улице мне стало горько и обидно. Горько, потому что я топталась на месте, и обидно, потому что я застряла в отрасли, не замечавшей многое из того, что меня волновало. Не хотелось быть неблагодарной, но я с трудом понимала, почему написание писем в службу поддержки финансируемой венчурным капиталом компании вознаграждается лучше творческой работы или гражданской активности. Все эти мысли были не новы, да и отнюдь не технологии разрушили золотой век хорошо оплачиваемых художников, но меня внезапно накрыло. Этот поток сознания я обрушила на Лию, и, пока она ловила такси, я поклялась удалить свои блокировщики рекламы и музыкальные приложения.
– Почему бы тебе просто не уйти и не найти то, что тебя волнует? – спросила Лия, когда мы с грохотом неслись по Вильямсбургскому мосту к ресторану, где она работала.
Я сказала, что меня держат деньги и медицинская страховка, а еще образ жизни. Хотя образ жизни меня, казалось, не сильно держал, но очевидным образом он мне нравился. Технологическая индустрия делала меня идеальным потребителем творимого ею мира. Дело было не только в досуге, легкой доступности хорошей еды и личного транспорта, а также разнообразных развлечений. Прежде всего речь шла о культуре труда: Кремниевая долина правильно ухватила свою притягательность. Причастность к чему-то передовому и новому. Подпитывающую энергетику окружения, легко выражающего и удовлетворяющего свои желания. Ощущение, что все доступно.
Я спросила Лию, не перестаралась ли я в поисках смысла всего этого. Не уверовала ли в мифы индустрии? Я попыталась рассказать о безумной, самодовольной культуре труда в Кремниевой долине, о том, как все помешались на биохакинге для более продолжительной и производительной жизни, о том, как осуждается признание технической работы сделкой, а не благородной миссией или местом в космическом шаттле. В этом отношении все как в книгоиздании: заявить, что работаешь за деньги, равносильно добровольному уходу. Хотя, возможно, технологическая сфера в этом была не уникальна: возможно, такова проблема нашего поколения – чрезмерность ожидания.
Я спросила, а почему нельзя воспринимать работу так, как большинство людей: обмен времени и труда на деньги? Почему нам надо притворяться, что все так весело?
Лия кивнула, кудри чуть заметно дрогнули.
– Верно, – сказала она. – Мне только непонятно, зачем себя насиловать. Твоя работа может быть органично встроена во всю твою остальную жизнь.
Она протянула руку и пожала мне запястье, потом прислонилась головой к окну.
– Ты вправе наслаждаться жизнью, – сказала она. Город проносился мимо, ванты моста мерцали, как задержка на фотографии или цифровые помехи.
* * *
Неделю спустя в аэропорту в ожидании посадки на обратный рейс я обратила внимание на стоящего в начале очереди мужчину. Он показался смутно знакомым, как чей-то муж. Я подошла, утопая в пухлом рюкзаке за плечами, и поняла, что это гендиректор стартапа электронных книг. Рядом с ним стояли технический директор и директор по развитию. Даже во флуоресцентном свете терминала все трое выглядели аккуратными и энергичными. Сумки у них в руках были невелики и безупречны. Я только что съела сэндвич с индейкой и стеснялась запаха горчицы. И уже чувствовала себя обезоруженной их хорошим отношением.
Мы тепло поздоровались. Я немного удивилась, что соучредители меня вспомнили – прошло больше двух лет, по стартаповским меркам, десятилетие. Я была древней историей. Стартап электронных книг вырос, собрал еще 17 миллионов и расширил штат, пригласил женщин и редакторов. Даже запустил в Интернете литературный журнал, о чем я старалась не думать. Я подумала, нравилась ли я соучредителям. Подумала, летели ли они в бизнес-классе.
– А как вы все это время? – со свойственным ему энтузиазмом спросил гендиректор. Мне было скверно, что за мной не следили, а еще хуже оттого, что не могла им ответить, что создала собственную компанию или стала хотя бы младшим аналитиком в венчурной фирме. Я сказала, что работаю в стартапе программ с открытым исходным кодом, и соучредителям, кажется, понравилось, потом добавила, что я занимаюсь поддержкой клиентов, и их лица сделались вежливо-безразличными. Я промямлила, что еще начала писать рецензии на книги. Написала несколько рецензий для некогда любимого мамой журнала – по ее словам, «его левая идеология говорила сама за себя», правда, теперь им заправлял новый владелец, один из соучредителей всеми ненавидимой социальной сети. И если с владельцем-миллиардером соучредители могли быть знакомы, журнал они вряд ли читали. Они кивнули в знак поддержки.
