О планах в Сан-Франциско они говорили уклончиво. Сказали, просто кое-какие встречи. Я спросила, будет ли у них свободная минутка, и они сказали, что едут ненадолго. Ясно, подумала я, бизнес. Что это, я вообразила, что мы будем проводить время вместе? Видимо, я бредила. Пару минут спустя я попрощалась и вернулась в группу ожидающих посадки в конце очереди.
А несколько месяцев спустя я прочла сообщение на строго модерируемом форуме и поняла их уклончивость: стартап электронных книг закрывался. В Сан-Франциско они, скорее всего, летели на встречу с инвесторами, все уладить. Компанию купил поисковый гигант – поговаривали, сделка с восемью нулями.
Вернувшись в Сан-Франциско, я остро ощутила красоту города и приближающийся эстетический сдвиг. У половины работников умственного труда были те же, что и у меня, тонкие кашемировые свитера и такие же легкие очки. У некоторых из нас был одинаковый цвет лица, и по тем же причинам. Мы жаловались на проблемы со спиной, вызванные одними и теми же матрасами с эффектом памяти. В квартирах, украшенных одинаковой мебелью и окрашенных в одинаковые оттенки офисного белого цвета, мы ставили те же керамические вазоны с теми же, не требующими особого ухода, растениями.
Эффективность – главная ценность софта, была потребительской инновацией поколения. Может, Кремниевая долина и продвигала индивидуализм, однако масштаб индустрии порождал однородность. Финансируемые венчурными компаниями розничные торговцы, работающие только в режиме онлайн и только напрямую с покупателями, наняли болтливых копирайтеров для разговора с богатыми и перегруженными работой, и мы, похоже, слушали.
Работающие напрямую с покупателями компании продавали хлопчатобумажные футболки, зубные щетки, гевеи, кремы от сыпи, кремы для кожи, кожаные сумки, заменители пищи, чемоданы, постельное белье, контактные линзы, печенье, краски для волос, спорттовары, наручные часы, витамины. Каждую ночь в Америке измученные родители и нарушительницы новогодних зароков готовить распаковывали присланные стартапами одинаковые картонные коробки с едой, выбрасывали одинаковые кучи пластиковой упаковки и садились за одинаковые блюда. Однородность была ничтожной ценой, платимой за стирание усталости от принятия решений. Она освобождала наш разум для занятий другими делами – такими как работа.
Поддавшись уговорам двух инженеров-разработчиков инфраструктуры, я за одну ночь обратилась в веру ортопедической чувствительности и заказала пару неукрашенных монохромных кроссовок из мериносовой шерсти. Я видела их на посетителях кофеен, на стоящих в очередях к торгующим за безналичный расчет передвижным закусочным, а также в рекламе в соцсетях. Кроссовки напоминали детский рисунок обуви, обувь, дистиллированную до своей сути, но были невероятно удобны. Я не решила, было ли их ношение на улице актом радикального самоуважения или полной тому противоположностью. Они стояли, ненадеванные, у дверей квартиры монументом конца эпохи чувственности.
Как-то утром, убивая время на платформе микроблогов, я ввязалась в спор с учредителем стартапа, заявившим семидесяти тысячам своих подписчиков, что книги должны быть короче и эффективнее. Он сожалел, что мир перестал ценить лаконичность. «Сжатые книги эффективно увеличили бы скорость нашего обучения. Подрыв мотивации снижает скорость обучения по крайней мере в два раза. Негодуйте!»
Я негодовала. Негодовала, что подобные ему предприниматели, казалось, по складу ума неспособны противостоять потрошению музыки, книг, субкультур – всего, что придавало жизни интерес. Чтение – не усвоение информации. Фетиш эффективности индустрии высоких технологий навевал тоску. «Не поощряйте своих подписчиков этим», – подумала я. Сделала скриншот его поста и поделилась им с небольшой правкой: технология должна перестать пытаться испортить все, что я люблю.
Обычно моя активность в социальных сетях ограничивалась шутками о книгах в группке подруг, но пост начал циркулировать, и я запаниковала. К аудитории я не привыкла и не хотела ее завоевывать. Предпочитала скрываться, в идеале быть невидимкой. В конце концов, разве мне нечем больше заняться?
Я перешла на страницу профиля учредителя. «Оптимист, фаллибилист» – стояло над краткой биографией. «Гендиректор». Аватар – профессиональный фотопортрет: плечи вперед, из выреза свободной хлопчатобумажной футболки торчит ключица. Профессиональные фотопортреты были только у знакомых начинающих актеров, ходивших на пробы голливудских фильмов и рекламных роликов противокислотных препаратов, но его могли утвердить на роль: красивый и явно умеющий держаться. Я буквально слышала, как фотограф советовал ему смягчить взгляд, быть таким же сосредоточенным, но человечнее.
Какого рода оптимист? В духе «Кандида», Джефферсона или Оскара Уайльда? «В основе оптимизма лежит чистейший страх», проверила я цитату Оскара Уайльда. Поискала слово «фаллибилист» и очутилась на сайте о философии и средневековых математических истинах.
Когда я искала имя оптимистичного гендиректора-фаллибилиста, поисковик автоматически выдал подсказки «подруга» и «собственный капитал». В социальных сетях гендиректор непрестанно размещал биографии физиков и технических светил, а также обменивался потрясающими пейзажными фотографиями горных походов и велосипедных прогулок. Он был моложе меня, но это начинало казаться мне само собой разумеющимся. Я до сих пор не поняла, что такое фаллибилист.
Я уже собиралась закрыть результаты поиска, когда увидела его фотографию подростком, в форме католической школы. Галстук заправлен в свитер, над головой держит трофей престижного научного конкурса, а на лице расплылась робкая гордость. Он мог быть моим приятелем-одноклассником. Глядя на него, невозможно было не улыбнуться.
Я зафолловила его, хотя генеральный директор не ответил, и добавила извинения, втягивая его в разговор, который вела с собой. Ответил он быстро, и спор перешел в электронную почту, где он пригласил меня на обед. Несколько недель спустя я из штаб-квартиры поехала на велосипеде в офис его компании в Мишн. С подростковым нахальством и тщеславным комплексом спасительницы я возомнила, что смогу переубедить авторитета социальных сетей, и не просто склоню его на свою сторону, но познакомлю с искусством – прихватила для вручения ему небольшую стопку книг, служивших опорой целого ряда моих эстетических или политических пристрастий. Книги, по-моему, должны были понравиться и ему, поскольку были коротки. Вверху стопки, предметом моего особого самодовольства, лежал экземпляр издания «Устарели ли тюрьмы?»[27]. Я ехала по Саут-оф-Маркет, гордая, что скажу правду, отстою ее перед большой шишкой.
Гендиректор встретил меня у стойки администратора и представился Патриком. Он был худым и веснушчатым, с ледяными глазами и копной кудрей, не таким пугающим, как на фотопортрете, и гораздо вежливее больших шишек. На нем были беговые кроссовки и легкая спортивная куртка. Мы пошли в кафе и сели на улице, ели салат из чечевицы и продолжали наш разговор с платформы микроблогов.
На удивление, он мне понравился. Ироничный и очень обаятельный, говорил развернуто и красноречиво. Мы обменялись мнениями о работе в «производящих мотыги» компаниях, обсудили прочитанные книги и поделились историями из детства. Он рассказал о том, что вырос в деревне, где учил древнегреческий у монаха, о бездарно потерянном времени между первым и нынешним стартапом. Потом те же самые байки я услышала повторенными в интервью СМИ и почувствовала себя слегка одураченной: я не привыкла к обкатанным историям собеседников о своем прошлом. С другой стороны, к собеседникам, чьим прошлым интересуются, я тоже не привыкла.
