С другой стороны, не этим ли и хорош Интернет? Прозрачность в действии, доступ к разуму индустриальной элиты. Не было лучшего способа узнать, кто из венчурных капиталистов скорбно заламывал руки над влиянием политики разнообразия на производительность или о том, как идет внедрение стоических практик. В любом случае, если бы не пересечение социальных платформ, было бы не узнать, что инвестор, изрекший, что мир пожирает программное обеспечение, имеет склонность к металлу и поддерживает кэш плейлистов под названием «ЖЕСТКИЕ ЖЕНЩИНЫ I» и «ЖЕСТКИЕ ЖЕНЩИНЫ II». Как еще узнать, кто из венчурного класса защищал страдающих манией величия учредителей, как не сумевших произвести масштабирование предпринимателей, или воспринимал критику как преследование, а себя как жертву цифровой мафии? Как еще было понять преднамеренно подчеркиваемые особенности, воззрения и инвестиционные стратегии преобразователей общества – всех тех, кому я помогала разбогатеть?
Интеллектуальная культура Кремниевой долины была интернет-культурой: передовые идеи, мысленные эксперименты. Интеллектуализм форумов. Были экономисты и рационалисты, эффективные альтруисты, акселерационисты, неопримитивисты, миллениалы, объективисты, сёрвайвелисты, археофутуристы, монархисты, футархисты. Неореакционеры, систейдингисты, биохакеры, экстропиане, байесианцы, хайекианцы. Насмешливо-ироничные и смертельно серьезные. Осознанные и неосознанные. Все это на самом деле оставляло желать лучшего.
На вечеринке в Ной Вэлли[36] я заспорила с восторженной участницей онлайн-сообщества рационалистов. Рационализм, по крайней мере его практиками, считался движением по установлению истины. Стремясь к более ясному взгляду на мир, рационалисты заимствовали догматы из поведенческой экономики, психологии и теории принятия решений. Они говорили о методах аргументации, ментальных моделях и стальных людях на языке экономики, науки и философии: «На балансе», «с маржой», «в плюсе», «в минусе», «переоценен», «недооценен».
Я могла принять стремление к поискам истины, и, насколько я могла судить, рациональность прежде всего предлагала для жизни базовые элементы, граничащие с самоусовершенствованием. Это имело смысл: религиозные институты разрушались, корпорации требовали почти духовной приверженности, потоки информации ошеломляли, а социальные связи были отданы на откуп Интернету – все что-то искали.
Но рационализм также мог быть формой исторической индифферентности, игнорирующей или устраняющей огромные дисбалансы власти. Популярный аудиоподкаст о рациональности охватывал такие темы, как свободная воля и моральная ответственность, когнитивные искажения, этика обмена голосами. Когда в подкасте выступала эволюционный психолог, назвавшая себя трансгуманисткой, строгой вегетарианкой и классической либералкой, ее разговор с ведущим свелся к обсуждению детей на заказ, оптимизированных по привлекательности, без упоминания расы или истории евгеники. Горячие споры о некоем мирке, который разительно отличался от реального мира, показались мне морально сомнительными. В лучшем случае они подозрительно льстили власти. Субкультура была для меня удивительной, не в последнюю очередь потому, что процветала среди взрослых.
Мне было трудно состыковать это с самой рационалисткой, приятной и любознательной. Мы сидели за кухонным столом в вырванном с боем эдвардианском особняке, недавно отремонтированном с применением глянцевой мебели и глянцевых стен. У шкафов не было ручек, и все было белым – как смартфон или планшет. Стоявшие вокруг кухонного острова обсуждали венчурного капиталиста, считавшего, что мир пожирает программное обеспечение, обменивались мнениями о самых ценных озарениях, которые они от него усвоили. Я помалкивала.
Разговор зашел о либертарианском экономисте, теоретике и директоре консервативного исследовательского центра. Центр субсидировали братья – нефтяные магнаты, два правых миллиардера, десятилетиями пользовавшиеся бесконтрольным политическим влиянием, однако экономист считал себя диссидентом. В блогах он рассуждал, полезно или нет взвинчивать цены в период чрезвычайных ситуаций, есть ли оптимистическое объяснение всплеску расового насилия в Соединенных Штатах, можно ли рассматривать страны как стартапы – африканские страны выглядели многообещающе. Он полагал, что филантропия, возможно, слишком демократична, возможно, массовое обращение малоимущих в мормонство сможет привести к более резкому подъему их социального статуса, возможно, мы могли бы взять пример с Лагоса и рассмотреть конструктивные возможности национализма. Его работы были популярны среди самозваных противников Кремниевой долины. Я о нем узнала только от Патрика – он, к моему ужасу, был завзятым читателем его блога.
Я встряла, заявив, что многие из якобы противоречивых мнений экономиста, подаваемые под видом непринужденных мысленных экспериментов для преодоления основных предубеждений, фактически рисовали гораздо более мрачную картину общества, чем готов признать любой из его последователей. Большинство его идей были не новы, просто мы как культура через них уже прошли. Я поинтересовалась: а может, либертарианский экономист попросту реакционер? Только задала вопрос.
Рационалистка убрала волосы за ухо. Сказала, что диссидентство недооценено. Его интеллектуальный вклад в целом положителен. Сейчас трудно судить, какие идеи выдержат критику, и лучше ошибиться, встав на сторону более, а не менее спорного.
– В качестве примера рассмотрим аболиционистов[37], – сказала она.
Я спросила, какое отношение к либертарианскому диссидентству имеют аболиционисты.
– Знаете, – сказала она, – порой мнение меньшинства вызывает позитивные перемены, распространяется повсеместно и несет благо.
Как с общим утверждением, с этим трудно не согласиться. Иногда мнение меньшинства приводило к позитивным изменениям. Мне не хотелось отказывать ей в презумпции невиновности. Однако мы говорили не об общем утверждении. Мы говорили об истории.
Я глотнула красного вина из бокала, как я надеялась, своего, и заявила, что отмена рабства, возможно, не лучший пример победы мнения меньшинства. Я сказала, что аболиционистами, безусловно, были сами рабы. То, что их никто не спрашивал, не означало, что их не было. Я старалась быть непринужденной. Старалась быть любезной. Я старалась не поставить в неловкое положение ни ее, ни себя, хотя, возможно, поезд уже ушел.
Рационалистка повернулась, задумчиво глянула на других тусовщиков, перешедших в гостиную и весело инструктирующих интеллектуального голосового помощника относительно воспроизведения музыки для тренировок.
– Хорошо, – со вздохом сказала она. – Но что, если, чисто теоретически, мы ограничимся только белыми?
Венчурный капитал был интервенцией, грубой силой. Прошлым летом open-source-стартап во втором раунде собрал двести пятьдесят миллионов при оценке в два миллиарда. С финансированием пришли новые ожидания. В конце концов, венчурные капиталисты удвоили свой бизнес, в основе которого лежало распространение бесплатного программного обеспечения.
Основополагающие принципы венчурного капитала – рост, ускорение и быстрая отдача, и они должны быть гибкими. Они помогали объяснить обращение поискового гиганта из академического архива мировых знаний в рекламного монстра, расползание, как мантр, фраз типа «проси прощения, а не разрешения» и «лучшее – враг хорошего», поскольку «прибыльность программного обеспечения» была практически афродизиаком к югу от Сан-Карлоса. И open-source-стартап снова должен был расти – на сей раз немного быстрее.
