С моего прихода компания уже выросла почти на двести человек, до пятисот, и стала очень похожа на любую другую компанию – по крайней мере, на первый взгляд. Разговоры о ведомостях учета рабочего времени, разговоры о показателях. В руководящий состав вошло множество опытных корпоративных игроков, и многие из них ушли. Руководство было проходным двором. Инженерный отдел реорганизовывали каждые несколько месяцев. Никто не знал, над чем работали другие, никто не знал, кто за что отвечал. Высокопоставленный руководитель пришел вырабатывать стратегию, и, когда я спросила, чем он занят, мне сказали, что он собирает стратегические собрания.
Взяли нового финансового директора. Льготы пересмотрели, как и некоторые должностные обязанности. Овальный кабинет демонтировали и заменили кафе в знак уважения к децентрализованным корням стартапа-кофейни. Кафе было как любое другое кафе, – посетители заигрывали с баристой и, притворяясь, что работают, глядели в социальные сети, – только кофе был бесплатный. Пещеры программистов заменили рабочим пространством под открытым небом. Магазин бесплатных фирменных сувениров заменили торговым автоматом. Политику ужесточили, бюджеты урезали. Члены команды «Общественного влияния», устраивавшие совещания с сотрудниками за чашкой чая, выглядели измученными и мрачными. Мы были убеждены, что нашу компанию скоро кто-то купит.
Мы с коллегами размышляли о том, кем могут быть наши новые «родители». Было только два реальных варианта: поисковый гигант и чрезвычайно спорный конгломерат программного обеспечения в Сиэтле. У конгломерата была история попыток засудить до беспамятства сообщество разработчиков программного обеспечения с открытым исходным кодом, но недавно они свой конкурирующий проект закрыли, а наши учредители открыто не злорадствовали.
Один из инвесторов стартапа также разместил в социальных сетях фотографию гендиректора конгломерата, увлеченно беседующего с нашим гендиректором на венчурном саммите. Фотография распространялась в частных чатах и по неофициальным каналам, и мы, как форумные детективы, всерьез взявшиеся за нераскрытые преступления, скрупулезно ее изучали.
– Венчурные капиталисты любят меряться членами, – сказал один из моих друзей из инженерного отдела. Он не сомневался, что нас собирается приобрести конгломерат из Сиэтла. – Иначе зачем это публиковать. Если честно, я был бы счастлив. В любом случае все кончилось бы тем, что я стану работать на одного из них.
За капиталом следовали продавцы, их прибивало приливным течением. Каждый день они приходили в офис с гипоаллергенными собаками селекционных пород, застревавшими в лифтах и испражнявшимися под столами. В баре они пили приготовленный холодным способом кофе и бросались аббревиатурами. Они монополизировали музыкальный центр третьего этажа, крутили Тoп-40 и мягкую электронную танцевальную музыку, а инженеры передислоцировались на этаж ниже.
Я думала, что уже видела этот фильм, глядя, как мужчины играют небрежные, невразумительные партии в пинг-понг у бара на первом этаже, входя в пустые лифты, разящие лосьоном после бритья, открывая холодильник в торговом зале и обнаруживая, что он наполовину пуст. Я читала эту книгу раньше.
Казалось, половина знакомых технарей вступили в новую организацию демократических социалистов – или, по крайней мере, подписались на нее в социальных сетях, где сан-францисское отделение публиковало мемы с котами и безобидные шутки о разрушении капитализма. Люди впервые пришли в политику через беловоротничковые профессии. Они разрабатывали теоретические основы в Интернете и начали отождествлять себя с пролетариями. За бесплатными коктейлями в баре компании они заговорили о безусловном базовом доходе.
В социальных сетях появились инакомыслящие шепотки среди тех, чьи аватары были антропоморфными масками. Инженеры по надежности в середине рабочего дня публиковали нюансы марксистской критики. Казалось, на горизонте технологических компаний, медленно обретая форму, забрезжила пролетарская расплата.
Вместе с еще одним сотрудником аналитического стартапа Ноа создавал прототип программы для облегчения коллективных действий на рабочем месте.
– Конечно, нас можно критиковать за то, что мы монетизируем профсоюз, – сказал Ноа, когда я приехала к нему в Беркли. Его соучредитель видел в этом способ заставить капитализм функционировать лучше, эффективнее. Излишне говорить, что последнее будет приманкой инвестору. Они думали пройти через бизнес-акселератор, а пока проводили тридцать секунд исследований. «Любая отрасль, где еще есть профсоюзы, обладает потенциальной энергией, которую могут высвободить стартапы», – писал в коротком блоге учредитель бизнес-акселератора. Ускоритель искал людей, желающих побить систему, однако инструмент для организации рабочих, возможно, побивал систему слишком сильно.
В штаб-квартире я осторожно поделилась с одним инженером радостью по поводу перспективы возникновения профсоюза технических работников. Я сказала, что люди, возможно, выступили бы за защитников, если бы осознали общность интересов. Может быть, деньги немного рассредоточатся. Возможно, создатели инструментов смогут повлиять на то, как эти инструменты применяют. Может быть, нам не следует так быстро отождествлять себя с харизматичными гендиректорами, возможно, нам не следует думать, что деньги, льготы и рынок труда будут существовать вечно, может быть, нам следует учитывать вероятность того, что мы можем состариться. В любом случае, чем мы занимаемся, помогая людям стать миллиардерами? Миллиардеры – признак больного общества. Их не должно существовать. Нет никакого морального построения, оправдывающего такое громадное накопление богатства.
– Пожалуйста, не затевайте марксистские разговоры о том, что наши сотрудники должны захватить средства производства, – покачав головой, сказал инженер. Он напомнил мне, что вырос в бедности и долгие годы работал на настоящих конвейерных линиях, прежде чем научился программировать. – Речь идет не о средствах солидарности или их долговечности. Это просто карьерный рычаг. Когда я подвергался воздействию асбеста, никто из изучавших компьютерную технику в Лиге плюща не пришел мне на помощь.
Я обратилась не по адресу. К этому спору я была не готова.
По словам инженера, это был очередной этап кустарного фетиша. Это похоже на ролевые игры живого действия, вроде фестиваля Burning Man.
– Это сетевая компьютерная игра рабочего класса, – бросая на меня уничтожающий взгляд, сказал он. – Мы не незащищенные люди.
Я устыдилась своих классовых привилегий, всего, что я воспринимала как должное. Мое самое близкое соприкосновение с ручным трудом состояло в разламывании картонных коробок в подвале независимого книжного магазина. Я принесла еще сельтерской воды с мандариновым ароматом. Мы пошутили о том, за что будет биться профсоюз технических работников: эргономичные клавиатуры, более инклюзивная офисная политика в отношении собак. Я не могла поднять настроение. Никто из нас не мог махнуть на это рукой.
– Людям нужны профсоюзы, чтобы чувствовать себя защищенными, – сказал инженер. – От чего профсоюз защитит нас? От неприятных разговоров?
