Мне казалось, последние четыре года именно то, что отличало меня, в нематериальном смысле, от людей из Кремниевой долины, я пыталась сублимировать. Работа в сфере технологий была бегством от непрактичной, эмоциональной, мечтательной, ностальгической, амбивалентной и неудобной части моей личности – той части меня, желавшей знать чувства каждого, сорвать сроки, чтобы прочитать роман, просто расчувствоваться и не иметь никакой очевидной рыночной стоимости.
В конце концов я признала, что предлагаемое мной и впрямь не меньшая ценность в неэкономическом плане, чем предлагаемое предпринимателями. Но и не большая ценность – просто нечто другое. Ценность зависела от того, ради кого я живу. Вряд ли это было откровением, но смирение с этим требовало определенного перепрограммирования. Я пришла и оставалась по практическим соображениям – деньги, социальное положение, – но и эти причины были личными. Больше желаний меня смущала невозможность говорить о них вслух. С облегчением я вошла в ряды тех, кто о них говорил, и это было превосходно и защищало от неопределенности, отверженности и неуверенности.
К сожалению, мои мотивы не выдерживали проверку временем. В тех, на кого я старалась произвести впечатление, не было ничего выдающегося. Большинство из них умны и милы, но таких много. Новизна поблекла, цель казалась все более сомнительной. Я продолжала цепляться за веру в то, что должна обрести смысл или самореализацию в работе, – результат более чем двух десятилетий установок образовательной системы, поощрения родителей, социально-экономических привилегий и мифологии поколений, – но вместо того, чтобы чувствовать себя удовлетворенной, я чувствовала себя не в своей тарелке, разочарованной. Возможно, в этом крылась причина моего сочувствия молодым предпринимателям Кремниевой долины: у меня были моральные, духовные и политические сомнения относительно моего выбора в двадцать пять лет, в то время как многие из них сделали выбор на десятилетие раньше, в подростковом возрасте. Конечно, думала я, некоторые хотели соскочить на ходу – или то были мои проекции.
Я действительно размышляла о том, что будет, останься я в Долине. Я видела свою карьеру как нетехнической сотрудницы в сфере технологий: менеджер среднего звена, потом руководитель, потом консультант или коуч, выступающий на конференциях, чтобы вдохновить больше женщин. Я представляла себя на сцене, с принужденной улыбкой и пультом дистанционного управления, чувствующей, как кудри распрямляются в реальном времени. Представляла, как пишу в блоге о личной философии бизнеса: «Как упустить возможности». «Как не договориться». «Как плакать перед боссом». Представляла, что работаю вдвое усерднее коллег-мужчин и ко мне относятся так же серьезно. Представляла себя принимающей решения, продиктованные рынком, вознаграждаемые рынком, и чувствовала себя важной, потому что чувствовала себя правой.
Мне нравилось чувствовать себя правой – я любила чувствовать себя правой. Но также я хотела чувствовать себя правой и доверять интуиции. Я хотела не потерять интерес к собственной жизни.
Долгое время я верила, что в основе предпринимательских амбиций лежала тоска, болезненное измерение, которого никто не хотел признавать. Некий духовный аспект, сокрытый под занятиями йогой в офисе и приложениями для медитации, селективным стоицизмом и циркулярами лидерского мышления. Как еще объяснить ритуалы и конгрегации, конференции и коллективные походы, корпоративные собрания по пробуждению, верность стартапам и фанатизм – евангелие работы, модернизированное и оптимизированное? Я была привержена идее уязвимости.
Все эти бродящие вокруг мальчики – ловкие, параноидальные и склонные к крайностям, пробуют мир на прочность, пока не найдут места, которые им поддадутся. Я думала, что они хотят произвести на кого-то впечатление, понравиться родителям, обставить братьев, победить конкурентов. Я думала, что их истинные желания объяснимы: общность, близость или просто стремление быть любимыми и понятыми. Я знала, какое глубокое удовлетворение возникало, когда создаешь системы и заставляешь их функционировать, но я думала, что все они хотят большего.
Я всегда искала у них эмоциональные мифы, психологическое объяснение, личную историю. Какую-то оправдательную историю, на которой можно упражнять сочувствие. Это было не так просто, как желание поверить, что взрослая жизнь – это психическое распутывание юности, неуправляемая, требующая пересмотра история. Моя одержимость духовными, сентиментальными и политическими возможностями предпринимательского класса была неэффективной попыткой снять с себя вину за участие в глобальном добывающем проекте, но, что важнее, чистой проекцией: они станут следующей властной элитой. Мне хотелось верить, что по мере смены поколений те, кто придет к экономической и политической власти, построят другой, лучший, более открытый мир, и не только для себе подобных.
Позже я похоронила эти надежды. Не только потому, что эта версия будущего конституционно невозможна – в конце концов, такая деспотическая и неподотчетная власть была бы проблемой, – но и потому, что я повторялась. Я искала потаенные истории. Мне следовало увидеть систему.
Молодые люди Кремниевой долины чувствовали себя хорошо. Они любили индустрию, любили работу, любили решать проблемы, у них не было никаких сомнений. Они были строителями по натуре или верили, что стали таковыми. Во всем они видели только рынки и возможности. У них была нерушимая вера в свои идеи и в свой потенциал. Они были в восторге от будущего. У них были власть, богатство и контроль. Тосковала я.
Мы были слишком стары, чтобы оправдываться невинностью. Может быть, гордыней. Безразличием, занятостью. Идеализмом. Некой самоуспокоенностью, присущей тем, для кого в последние годы все складывалось хорошо. Мы думали, что нас пронесет. Мы были так заняты работой в последнее время.
Когда показалось, что мы ошибались, – и президентство Соединенных Штатов угрожало перейти к застройщику, некогда игравшему роль успешного бизнесмена в реалити-шоу, – каждый придумывал последний шаг, отчаянную попытку выиграть при гражданском участии. Группа учредителей вкладывала деньги в инициативы, призванные добиться активного участия в голосовании своих предполагаемых сторонников, пытаясь с помощью таргетинговой рекламы в мобильных приложениях и соцсетях побудить миллениалов исполнить гражданский долг. Потекли цифровые пожертвования. Стартап программ с открытым исходным кодом решил, что в день выборов будет запущен баннер, напоминающий пользователям в Соединенных Штатах, что это день выборов.
По великой традиции живущих в прибрежных городах богатых белых американцев в момент политических кризисов и социальных потрясений я спрятала голову в песок. Я подумала, что наше дело в шляпе. Я считала Кремниевую долину поездом, который невозможно остановить. Я поддалась самообольщению технологической грандиозностью, поверила, что все обернется в ее пользу. Я не знала, кто больше оторвался от реальности: предпринимательский класс, считавший, что ему под силу изменить ход истории, или я, потому что ему поверила.
В начале ноября я открыла ноутбук и обнаружила, что команда «Условия предоставления услуг» ломает голову над хранилищем, где якобы собирали данные расследований о том, что следы группы секс-торговцев и педофилов ведут в пиццерию в Вашингтоне, округ Колумбия. Я прокручивала чат, пытаясь наверстать упущенное. Содержание было как-то связано с утечками электронных писем из президентской кампании, но все было туманно и отдавало теориями заговора.
