Жизнь в экономике внимания дарила мне забвение. Мои каналы в социальных сетях переполняли феминистские лозунги, иконография и продукция: керамические вазы в форме обнаженных грудей, ползунки с надписью «женщина – это будущее». Таков был мой Интернет в течение нескольких месяцев.
Он не переносился в пригороды Невады. Женщины стояли за сетчатыми дверями и смотрели на нас с нашими планшетами, патриотическими наклейками и эстетизированным прибрежным корпоративным феминизмом и просто качали головами. На повороте тупиковой улицы, в финансово благополучном районе компактных внедорожников и нарядного ландшафтного дизайна, мы прислонились к нашему взятому напрокат автомобилю и склонились над телефонами. Матку я отцепила и положила в карман. Изменения буквально можно было почувствовать в воздухе.
Избирательные участки закрылись. Воздух становился холоднее.
Эпилог
Несколько месяцев после выборов мои друзья и коллеги чувствовали себя скверно. Боли в животе, бессонница, астрология. Слишком много выпивки. Умеренный вейпинг. Посещение медитативных звуковых ванн и рассмотрение микродозинга как попытки одолеть надвигающуюся депрессию или восстановить утраченную эффективность. Приветствия по электронной почте они дополнили такими фразами, как «учитывая текущие обстоятельства» и «несмотря на последние новости». Каждый втянулся в глубокое и безответственное магическое мышление.
На жестко модерируемом форуме комментаторы обсуждали план Маршалла по рациональности, по новому просвещению. В социальных сетях компания, лидер продаж и разработчик образовательного программного обеспечения, предложила коллективное финансирование пролета частных самолетов над красными округами с разбрасыванием листовок о запрете на въезд. Бывший руководитель аналитического стартапа спросил, может ли кто-нибудь порекомендовать место для покупки золотых слитков. «Самое время вложиться в криптовалюту», – говорили все. Находившиеся в технологической индустрии или рядом с ней советовали друзьям и членам семьи загружать зашифрованные приложения передачи данных с криптографической защитой. Наше обычное решение в любой ситуации: больше технологий.
Руководители и венчурные капиталисты, чертовы патриоты с обязательствами по доверенности, протягивали оливковые ветви выборным должностным лицам. Лидеры индустрии протестовали в аэропортах или, по крайней мере, позировали для фотографий. Они выступали за более щедрую политику иммиграции, отдавая приоритет иммигрантам, умевшим программировать.
Все слишком поздно ложились спать, прокручивая тревожные мысли, и алгоритмы рекламы потворствовали им. Друзья покупали продаваемые им в социальных сетях утяжеленные одеяла для людей с сенсорными расстройствами и лежали под ними, вытянув руки вдоль туловища, в ожидании, когда упадет окситоцин. Циркулировала фашистская идеология и параноидальные заговоры. Обман, дезинформация и мемы, долгое время бывшие атрибутами культуры форумов, переместились в гражданскую сферу. Троллинг стал новой политической валютой.
В новостях была нацистская иконография, а в почте команды «Условия предоставления услуг» – нацистская риторика. Наше поле деятельности было еще новым и не унифицированным. В зависимости от компании наша работа называлась «Политика», «Политика сообщества», «Доверие и безопасность», «Сообщество и безопасность» или просто «Безопасность», в зависимости от компании, команде было шесть лет или шесть месяцев от роду. Никто не был способен судить о речи за миллионы проводящих жизни в Интернете. За пределами отрасли люди спорили о Первой поправке. Внутри мы рассчитывали риск, определяли серьезность угроз, старались реагировать вдумчиво, но быстро. Источник онлайновых злоупотреблений развивался быстро, он всегда был едва уловим.
На выездном собрании ко мне подошел высокопоставленный сотрудник широко известного стартапа и рассказал о новом бремени ответственности нашей индустрии. Мы держали бумажные тарелки с сыром и фруктами. Мы обменивались тревогами. Мой собеседник заговорщически ко мне наклонился.
– В Белом доме нет старших, – с легкой улыбкой сказал он. – Сейчас правительство – это мы.
* * *
Некоторое время я думала, что все изменится. Думала, что вечеринка закончилась. Думала, что для индустрии наступила расплата, что это начало конца, и то, что я пережила в Сан-Франциско, было заключительным этапом эры безгрешности, завершением золотой лихорадки нашего поколения, неустойчивого периода неумеренности.
Затем я вышла из дома. Вокруг был мир с наркоманами и бегунами, детскими колясками-форпостами, бутиками изделий из кожи и шелестящим эвкалиптом – все по-прежнему. Журавли качались над складами, набитыми новой продукцией, выпущенной в заморских филиалах. По холмам взбирались и скатывались на тормозах на спуске челночные автобусы. Город и индустрия, связанные экосистемой, продолжали круговорот и бурление.
Я могла бы остаться на работе навсегда, поэтому я поняла, что пора уходить. Денег и легкости образа жизни не хватало для смягчения эмоционального бремени работы: выгорания, рутины, повторяющейся токсичности. Дни сливались в один. Каждое утро, вращаясь в кресле, я чувствовала ширящуюся пустоту, гремевшую вокруг моей однокомнатной квартиры. У меня была роскошь, если не смелость, что-то с этим сделать.
Кроме того, одну мою знакомую изнасиловали на корпоративном пикнике. Это было плохо само по себе, а еще хуже на структурном уровне. Когда я, из вторых рук, узнала, как рассмотрели дело, мне расхотелось помогать кому-либо в этой отрасли. Я не хотела никому помогать ничего делать.
В начале 2018 года я ушла из стартапа для программ с открытым исходным кодом. Я хотела перемен, и я хотела снова начать писать. В последние годы я стремилась избавиться от собственной жизни, наблюдать с периферии и пытаться увидеть векторы развития, строительные леса и системы в игре. Психологи могут назвать это диссоциацией, я считала это социологическим подходом. Для меня это было выходом из неудовлетворенности. Делало все интереснее.
Уход с удаленного рабочего места был разочаровывающим. В последний день у меня было шестьдесят второе собеседование в связи с увольнением, проведенное по видеочату. Я бросила машущий рукой смайлик в чат «Условия предоставления услуг» и коротко прощалась на внутреннем форуме компании. «Я не знал, что вы здесь работали», – написал в комментариях коллега. Затем я села с ноутбуком на кровать и смотрела, как один за другим отменяется мой доступ к внутренним платформам. Каждая ошибка 404, как гаснущий свет. Целый мир, застегивающийся на молнию, – легко пришло, легко и ушло.
По прошествии трех с половиной лет мне предоставили большую часть опционов. Я колебалась, что с ними делать, несмотря на слухи о предстоящем приобретении: пакет был недешев, и я сомневалась, что акции существенно вырастут.
Я убедила себя, что должна сыграть в эту игру. На девяностый день моего девяностодневного окна покупок я вручила штаб-квартире чек на весь свой сберегательный счет, чтобы купить как можно больше своих опционов. Когда я стояла у гостевого входа в ожидании, пока администратор плана акционирования соберет документы, и наблюдала, как бывшие коллеги счастливо болтали в кофейне компании, я мучительно чувствовала, что уход был огромной ошибкой.
