Я поднимаю на него равнодушный взгляд, пожимаю плечами.
— И что, Сабуров? Разве ты в состоянии наказать меня ещё больше?
Оттолкнувшись от окна, опускает взгляд вниз. Пристальный взгляд, колючий.
— Расскажи мне свою правду. Что там произошло? — спрашивает уже без тени ухмылки. — Я хочу услышать от тебя.
— О чём ты? — я не уверена, что хочу знать ответ на этот вопрос, но всё же жду.
— О моём сыне. Что произошло в клинике?
Он не пытается сделать мне больно или как-то задеть. Вряд ли. Даже для такого подонка как Сабуров это слишком жестоко. В конце концов, речь идёт и о его ребёнке тоже.
— А что, ты до сих пор не понял, что там произошло? Мой сын там умер. Из-за всего, что ты заставил меня пережить, он погиб! — не сдерживаюсь, взрываюсь. Сжимаю кулаки, чтобы не наброситься на него, отворачиваюсь к окну.
— Это случилось при родах или до? — его голос не выражает никаких эмоций, будто робот со мной говорит. Только слышна хрипотца, как бывает, когда он злится.
— До! — рявкаю, стиснув зубы. Возвращаться мыслями в тот день — пытке подобно. Я не позволяю себе этого даже наедине с собой. Слишком больно, слишком травмирует.
— Ты видела его? Держала на руках?
Этот вопрос как нож в сердце. Невыносимо.
— Нет, — по щекам стекают первые слёзы, и я быстро смахиваю их, чтобы не утонуть в истерике. Только не при нём. — Они не дали. Сказали, что могу с ума сойти, если посмотрю.
Сабуров молча возвышается надо мной ещё несколько минут, а потом медленно уходит. Вот так вот, разбередив и без того незаживающую рану, удаляется, а я остаюсь со своими убийственными воспоминаниями наедине.
Нет, нельзя. Нельзя поддаваться. Делать что угодно, только не расклеиваться. Я не подарю врагу такую радость.
— Забудь… Забудь, — хватаюсь за голову, зарываясь пальцами в волосы и сильно, до боли тяну. — Забудь. Не думай…
***
— Забудь… Забудь, — она хватает себя за волосы, плачет. Тихо очень, но в его голове этот плач звучит сиреной, взрывает и без того воспалённый мозг. — Забудь. Не думай…
Самир слышит чей-то рваный выдох и спустя несколько минут понимает, что принадлежит он ему. Уперевшись лбом в стену, ударяет по ней кулаком: раз, два, три. Не проходит. Жжёт там, в груди, словно кто-то орудует ножом с упорством и опытом серийного убийцы.
Оторвав занемевшее тело от стены, быстро идёт назад, хватает её за плечи и с силой тянет вверх.
— Всё! Всё, сказал! Хватит! — прижимает её к себе рывком, так, что Настя испуганно охает и пытается отстраниться, но, поняв, что он не собирается причинять ей боль, на какое-то время расслабляется и позволяет себе выплакаться.
Нет, нельзя так играть. Она могла бы соврать в чём угодно, но только не в этом. Ему очень хочется в это верить. Так, что в глотке появляется болезненный ком, будто проглотил булыжник.
Что-то не так во всей этой истории.
Содрогания и всхлипы прекращаются, Настя отстраняется, отталкивая его.
— Я не нуждаюсь в твоей жалости, так что не стоит, — обеими руками смахивает слёзы, а Самир, наконец, приходит в себя и делает шаг в сторону. — Лучше объясни, зачем ты меня убил? К чему этот спектакль на публику? Чтобы меня никто не искал, и ты мог делать всё, что душе захочется?
Сабур вскидывает брови, усмехается её заключению. Забавный вывод.
— А мне кто-то может помешать, Анастасия?
Она вздёрнула кверху подбородок, холодно улыбнулась.
— Так значит, ты решил убить меня понарошку, чтобы не потерять свой авторитет? И я теперь не существую, так?
— Почти так. Я убил тебя понарошку, чтобы не убивать по-настоящему.
ГЛАВА 14
На какое-то мгновение я сдалась. Захотелось побыть слабой и поплакать. И спустя пять минут, конечно же, пожалела. Я не должна показывать ему своё отчаяние. Достаточно того, что уже пережила, моих слёз он больше не увидит.
Но они всё скатывались по щекам, оставляя на коже солёные дорожки и привкус горечи во рту. Я искусала губы в кровь, пытаясь изо всех сил сдержать предстоящую истерику, но воспоминания самого ужасного дня моей жизни наваливались камнями и пришибали к земле, стоило хоть немного поднять голову. Самир не дал зажить моей ране, ещё и солью её посыпал. Чтобы жгла и кровоточила, чтобы не затягивалась подольше. Дурак. Она и так никогда не заживёт, ведь это не просто рана. Это зияющая дыра на месте, где когда-то билось сердце. Любило, горело от счастья и неприятностей.
Кое-как дошла до комнаты, упала на кровать и, свернувшись калачиком, закрыла глаза, чтобы через минуту провалиться в беспамятство. Чёрный провал без сновидений и мыслей. Почти как пьяный обморок, с той разницей, что на утро ты проснёшься в том же аду, и таблетка аспирина не поможет.
***
Сабуров, судя по абсолютной тишине в доме, ушёл рано утром, и я не слышала его шагов, что уберегло от очередного стресса. Его слишком много в последнее время. Моя психика уже не справляется.
Спустилась вниз, приготовила себе завтрак и села за стол, намереваясь затолкать в себя яичницу, вкуса которой, конечно же, не почувствую. Говорят, человек теряет аппетит, когда влюбляется. У меня наоборот: потеряв любовь, я потеряла и аппетит, и вкусовые качества, и даже желание двигаться исчезло.
А любила ли я? Задаюсь вдруг этим вопросом и начинает казаться, что схожу с ума. Ведь я точно помню, как ждала его по вечерам, как страдала, когда расстались, и радовалась, когда он, несмотря ни на что, пришёл ко мне на Новый год, чтобы отметить наступление праздника со мной. Не с любовницей, не на своей обожаемой работе. Со мной. И это тогда так много значило… Что же случилось с нами? Что будет дальше? Так и будем ненавидеть друг друга?
На этот вопрос я не знала ответа, увы. Но уверена в одном: мы не сможем начать новую жизнь поодиночке. Потому что не выдержим счастья друг друга с кем-то другим.
Моё уже такое родное одиночество вдруг нарушает стук во входную дверь. Самир? Он обычно не приходит так рано. Тем более, сейчас, когда король решил заявить о своём возвращении всему городу. Охрана вообще не появляется в доме. Думаю, им был дан приказ только снаружи стеречь. Но тогда кто? Может, владелец тех заботливых рук, что приносят сюда еду?
Я выхожу, чтобы посмотреть на гостя и растерянно застываю, встретившись лицом к лицу с Карамом. Разве он не погиб тогда в больнице? Я видела, что его ранили, и думала… А, впрочем, неважно. Разве осталось хоть что-то, чему я ещё могу искренне удивиться?
— Добрый день, Анастасия. Самир Камалович сказал, чтобы я вывел вас на улицу.
— Здравствуй, Карам, — отвечаю вежливостью на вежливость, не более. Тёплых, радостных чувств по поводу его появления не испытываю. Что он, что его хозяин — оба хороши. — И зачем же меня выводить на улицу?
