Единственный. Правильный. Выход.
Единственный.
Но я поступаю иначе.
Беру девчонку на руки и несу в дом, надеясь, что никто не успел сообщить властям о инциденте. Если окажется что желудок несчастной забит наркотой или если она умрёт от передозировки — я очень пожалею о содеянном, но… что-то не даёт мне права бросить на произвол судьбы потерявшуюся невесту, оказавшуюся именно возле моего дома.
Даже не знаю, почему решаю это сделать.
Таких, как она, видел и раньше. И ни одной не смог бы помочь.
А этой — могу!
Надеюсь, что могу…
Фрида
— Ты видишь меня? Слышишь? — жужжит голос на английском.
Агония не должна продлиться долго. Никто во всём мире не способен это терпеть, мне просто нужно помолиться, молить о прощении и всё закончится, потому что никто не заслуживает такой боли. Никто. Даже я.
Сейчас сердце ударит ещё пару раз о рёбра, ещё только два коротких вдоха — и меня не станет. Моё тело могут сжечь, похоронить или скормить рыбам — не важно. Мне не важно, что именно станет с этой оболочкой, принесшей мне столько боли.
Это она виновата!
Эти волосы, глаза, губы, что ещё мне припоминали столько раз звери, решившие наказывать?
Они меня за это ненавидели и им нравилось у-би-вать то, что мне было дано добровольно.
Я не боролась за это. Не побеждала, не приносила ничего в жертву, чтобы стать такой. Не хвалилась, не выставляла напоказ, не прелюбодействовала. Я не была порочной. Не была ни к кому жестокой.
Меня не должны были бояться.
Надо мной не должны были издеваться.
Моя жизнь не должна висеть на волоске, но она висит и я с радостью этот волосок перережу.
Голос надо мной замолкает. Больше никто не говорит по-английски. Я плохо понимаю, что от меня хотели, но могу перевести слово “слышать”.
Я не необразованная и не глупая, там, откуда я пришла, все говорили по-английски, только я была чужачкой. Пришельцем. Заложницей. И мой родной язык — увы, единственное, что я смогла выучить за недолгие восемнадцать лет.
— Тш, тш, — надо мной опять звучит мужской голос, и мне хочется забиться в самый дальний угол, но потом вспоминаю о своих планах на будущее: смерть.
Так не всё ли равно? Разве мне сделают больнее, чем сейчас?
Тело… ломают. Или оно ломается само?
Барон давал мне яд почти три недели.
Его псы говорили, что я сдохну если сбегу.
Я сбежала!
Я жду смерти.
Разве я её не заслужила?
Что ещё мне сделать, чтобы её приманить? Броситься со скалы? Пустить пулю в лоб? Зайти в вольер с тиграми? Прыгнуть в ров к крокодилам?
Всё это Он перечислял мне, когда приходил в мои “покои”.
Это Он шептал, когда меня мазали всякой ароматической дрянью и готовили к свадебному торжеству.
Это Он советовал мне у алтаря.
— Что с ней? — другой голос, женский и всё также на английском.
— Я не знаю… — тот голос, что меня успокаивал.
Я хочу пить. Как безумная жажду воды.
Я голодна… живот режет будто раскалённым ножом, и хочется свернуться в клубочек и прижать к нему руки.
Ноги болят — горят огнём. С моих потрескавшихся, обветренных губ срывается стон, когда кто-то прикасается к моим ногам и начинает… мыть?
Да, их моют.
Пахнет химией, антисептиком или вроде того.
Бормотание над головой усиливается. Они говорят, говорят, а я не понимаю. И я чувствую, что сердце учащённо бьётся, и ИХ это беспокоит.
Голоса отдаляются.
Смерть?
Ты?
Пожалуйста, если это ты, скажи, что всё! Я хочу, чтобы это был конец моей истории!
Леон Кортес
— Мы не смогли её найти, — голос блеющий.
Пёс в ужасе. И я понимаю почему.
Я молчу. Нет нужды реветь, что это лишь жалкая девчонка. Что ей некуда деться. Что три дня в лесу — верная смерть для такой трусливой, полудохлой дряни, но они считают, что она жива.
Они считают, что она смогла пересечь границу.
Они считают, что её видели, и что не может быть второй “невесты” вышедшей на дорогу без обуви и в рваном платье.
Они считают что она обхитрила его псов!
Я молчу.
И буду молчать пока не услышу хоть что-то разумное.
— Может ей эт… помог кто-то? — запинаясь озвучивают ещё одну версию.
Я молчу. Они не заслуживают того, чтобы я сейчас думал за них.
— Да, это вариант, — общаются между собой, а я по-прежнему молчу.
Больше мне здесь делать нечего.
Я ухожу.
Псы ругаются за моей спиной.
Во мне разрастается ком сладкой злобы.
Если Фрида выжила — то я её недооценил, но тот, кто ей помог — смертник.
Глава 2
Фрида
Ломка — жуткое состояние, когда притупляется реальность, и ты погружаешься в собственный Ад. Когда тебя бросает из огня да в полымя. Кровь жгучим ядом сжигает вены. Да-а-а, сущая пытка слышать, как яростно сердце отбивает удар за ударом, и эта гулкая вибрация отдаётся в мозгу, словно молот по наковальне.
То демоны мерещатся, то ангелы, то тьма, то свет. И качает меня в забытье как на качелях: от ненависти до любви, от злости до благодарности, от страха до безрассудства.
Я мечусь: я всего лишь ищу выход на свободу…
И к ней стремлюсь. Я освобожусь любой ценой…
Но… меня нещадно тошнит, кожа зудит, хочется рвать волосы и орать в голос, чтобы муки прекратились. Я остервенело чешусь, в жажде одной болью притупить другую.
Агония продолжается.
— Дайте мне лекарства, — требую у мужчины, который поначалу казался хорошим. Но теперь-то я вижу, что он — ЗЛО!
Он издевается надо мной не хуже Барона.
И если тот накачивал дрянью и любовался результатом, приправляя гадкими подробностями, что собирается со мной сделать, то этот… не даёт! И наслаждается моими мучениями!
Так что ОН — не лучше Барона!
И девушка его… ещё та…
Я просила её, молила отпустить меня!..
Объясняла, что мне нужно бежать…
Что МНЕ НУЖНО БЕЖАТЬ!
Но они все остаются глухи к моим словам.
Долго… долго мечусь в этом Аду.
