Когда Хатор начала вещать ее устами, несчастный жрец попятился к столу. Обнаженные плечи его дрожали, будто с пустыни налетел ледяной ветер. Как Пта только мог подпустить такие страдания к самому лучшему своему жрецу? Как… И как он может отнимать у фараона царицу?
— Ты отказываешь мне ради Великой Хатор, и лишь это дает мне силы идти дальше. И пусть мысль, что ты никогда не будешь принадлежать другому мужчине, согреет меня в ночной тьме, в которой я буду прятать свои слезы.
— Когда-нибудь ты забудешь меня с другой. Но я всегда буду помнить того, кому я обязана жизнью…
Нен-Нуфер осеклась. Она обязана жизнью двоим — ему и Кекемуру, и если первого она почти спасла, то у второго лишь начала рубцеваться спина.
— Пектаур, у меня есть к тебе просьба…
Она рассказала про крокодила, стражника и потерянный кнут, плети и рыночную площадь.
— Подними тростниковое перо. У меня слишком дрожат руки.
Какой же великой души этот человек! Он ничего не спросил, он без слов понял ее просьбу.
— Когда фараон получит послание, он пригласит меня к себе, я уверен… И тогда я скажу ему про Кекемура, будь покойна.
Он вернул на папирус камушки и придвинул стул, чтобы Нен-Нуфер удобнее было писать. Быть может, в чернила попали их слезы, оттого и сохли они нынче так долго… Или Мудрый Тот, покровительствующий писцам, подарил им последние минуты вдвоем.
— Неужели Тети скажет Никотрисе, что она умрет…
Это не был вопрос. Просто мысль, напугавшая Нен-Нуфер у Великой Реки, вдруг обрела голос.
— Не тревожься, это будет не Никотриса. Четыре года ее чрево оставалось пустым, и только чудо способно вложить в него дитя, а за чудом не идет по пятам смерть. Фараон собирается жениться на своей племяннице, дочери Сети. Асенат единственная, кто ближе всего ему по крови, и жена Сети тоже происходит из царского рода. Однако она слишком юна и слишком хрупкой комплекции — и без всякого пророчества, как врач, я могу сказать, что ей нелегко будет разродиться. Благоразумие говорит ждать еще года два, но долг перед Кеметом не может ждать, и, я знаю наперед, что ради наследника фараон пожертвует племянницей.
— А Сети дочерью? — слишком страшные тайны открывались Нен-Нуфер, чтобы сердце продолжало спокойно биться. Оно напуганной птицей ринулось к горлу, и несчастная с трудом выдохнула: — Не сможет фараон утаить пророчество от брата!
По лицу Пентаура проскользнула злая усмешка и тут же бесследно исчезла.
— Будь уверена, что утаит. О пророчестве будут знать лишь пятеро: фараон, Амени, я, ты и Великий Пта. И все будут молчать. Слышишь? Все, какой бы больной ни была правда. И фараон не должен знать, что нас пятеро. Поняла?
Нен-Нуфер кивнула. Пентаур убрал с краев папируса камешки и потряс им в воздухе.
— Нет, я не доверю тайну посыльному, даже зная, что тот не умеет читать. Я сам отнесу письмо утром и прослежу, чтобы Его Святейшество сжег при мне папирус, — Пентаур замолчал на секунду. — И тогда попрошу за Кекемура. Вернее попрошу вначале. Потом, я боюсь, человек окончательно победит в нем божественного правителя. Я уже не раз видел в его глазах слезы и отчаянье. И увидел его в гневе перед запертой кельей. Он швырнул в меня кнутом, и лишь милость Пта лишила в тот момент его меткости.
— Я не устаю просить у Пта простить меня…
В ушах Нен-Нуфер стоял тот странный грохот, который она слышала через толстые стены кельи. Так значит, то был царский кнут.
— Я…
Только Пентаур не дал ей договорить:
— Не смей корить себя, Нен-Нуфер. Теперь я точно знаю, что в ту ночь послал тебя к нам сам Пта. Я не решался произнести вслух пророчество перед лицом Божественного и желал передать эту миссию Амени. Но не будь тебя в келье, мне пришлось бы говорить с Его Святейшеством. Но ведь Амени прав — горькие слова не должны звучать вслух ни в стенах храма, ни тем более в стенах дворца. Фараон их прочтет сам.
Пентаур свернул папирус и засунул за пояс. Теперь, когда миссия была почти завершена, Нен-Нуфер перестала быть тайным писцом, она вновь стала женщиной, которую в грешных мечтах он уже прижимал к груди. Он протянул к ней руки, и она вложила в его пальцы свои.
— Ты будешь прекрасной жрицей. Самой прекрасной, какая когда-либо была у Хатор.
Нен-Нуфер чувствовала тепло его пальцев, но краска не приливала к лицу, и сердце билось ровно.
— А ты станешь достойным преемником Амени. И, быть может, вдвоем мы сумеем смягчить непреклонных Богов, и они сжалятся над фараоном.
Молчание повисло над столом. Пентаур сильнее сжал пальцы воспитанницы.
— Молитвы не поменяют движения светил. Что предписано, то исполнится.
— И все равно я стану молиться.
— И это я знаю. И ты скоро узнаешь, что порой не стоит тратить силы на бесполезные молитвы.
Она увидела в его глазах безграничную боль и попыталась вырвать пальцы — чем быстрее она уйдет, тем легче ему будет вернуться к храмовым обязанностям, тем быстрее минет положенный срок, когда он сможет взять на руки своего первенца и обучить всему тому, что с такой любовью передал ей, а она, она станет верно служить Хатор, чтобы милость Великой Богини никогда не оставляла жреца Пта. Только пальцы не хотели разлучаться — они срослись друг с другом сильнее, чем глыбы Великих Пирамид.
— Пентаур! — крик Амени потряс основы башни.
Нен-Нуфер пошатнулась, когда жрец отдернул пальцы, и лишь стол удержал ее от падения.
— Мы написали ответ фараону, и утром я отправлюсь во дворец, — прошептал Пентаур, не в силах вернуть себе голос.
Нен-Нуфер молча поклонилась верховному жрецу, припала губами к его руке и поспешила покинуть башню. Амени не унизит Пентаура, он простит его молча, как прощают великие люди, и вновь признает своим преемником. И все равно на душе оставалось неспокойно и ночью не спалось, хотя мысли о царевиче не мучили ее больше, она думала о пророчестве и молилась за фараона, прося Богов дать Тети силы достойно принять страшное известие. Пусть Маат во время утренней молитвы поделится с Его Святейшеством божественным спокойствием. Она просила и за Пентаура, и за Кекемура… И теперь в ее молитвах появилось новое имя — Асенат.
19. "Возница фараона"
Утром, не умывшись и не переодевшись, Нен-Нуфер бросилась к башне, чтобы проводить Пентаура за ворота, но жрец покинул храм с первым лучом солнца. Ему явно не спалось, и он тоже молился — не могут их молитвы оказаться бесполезными!
Нен-Нуфер не удержалась и тоже вышла за ворота храма, ноги сами несли ее на рыночную площадь, но она вовремя одумалась и повернула обратно: без краски и украшений, с не уложенными волосами ее легко принять за невольницу, а с ними на рынке порой обращались слишком дерзко. Она ускорила шаг и, стараясь остаться неприметной, поднимала голову лишь для того, чтобы не наткнуться на ослов, тянущих на рынок груженые товарами телеги. И все равно ее ухватили за руку. Она попыталась вырваться, да куда там!
