Я сделала очередной жадный глоток. Восемьдесят градусов, а ощущалось словно вода. В этот момент я могла бы залпом осушить полбутылки.
Чёртов Молох! Лицемерный ублюдок! Будь ты проклят!
Я едва не швырнула бутылку в зеркало на стене.
Притворялся правильным, играл в благородство, а в действительности только и думал, как затащить подчинённую в постель. И при первой же возможности воспользовался ситуацией.
И что теперь?
Что, чёрт побери, мне делать?
Есть ли у меня выбор?
Я прошлась по комнате. Смятая записка лежала на постели и щерилась острыми гранями, словно усмехаясь.
Ещё вчера — всего несколько часов назад — Молох казался мне привлекательным, а сейчас, вспоминая его равнодушное, пустое лицо, я с трудом сдерживала рвотные спазмы.
Когда лишают выбора, загоняют в угол, симпатия превращается в отвращение.
А ведь он мне нравился. И внешне, и по-человечески.
Я покачала головой и пнула одеяло, свесившееся с кровати.
Сволочь! Похотливый урод!
Я металась по комнате, не зная, куда себя деть: садилась — и ощущала тошноту, пыталась прилечь — и нервно вскакивала. Меня бросало то в жар, то в холод. Никогда прежде чувство собственного бессилия не было настолько мучительным.
Какие у меня были варианты?
Признаться в чудовищном преступлении, на блюдечке преподнести Совету отличный шанс избавиться от неугодного новичка. Или по щелчку пальцев отдаваться беспринципному развратному скоту, чувствуя себя вещью?
На мгновение я представила, что моё тело мне больше не принадлежит, что чужой, нежеланный мужчина может пользоваться им, как заблагорассудится. Во рту разлилась вязкая горечь. В висках застучало. Затылок сдавило железным обручем.
У меня нет выбора.
Нет. Выбора.
Дьявол!
На завтрак я, конечно же, не пошла: даже мысль о еде вызывала отвращение. К тому же описанное в послании разумнее было делать на голодный желудок.
«Я не могу. Не могу. Не могу».
Приближаясь к кабинету Молоха, я чувствовала усиливающуюся тошноту. Ноги не держали. Колени подгибались, обмякшие, ослабевшие.
Под дверью я стояла, должно быть, минут сорок. Мимо проходили жнецы, задевая липкими взглядами, окуная в удушливые ароматы мужских парфюмов. Хлипкая деревянная преграда казалась рубиконом: переступи порог — и назад пути не будет, что-то во мне изменится безвозвратно. Смогу ли я относиться к себе как раньше? Не стану ли воспринимать своё тело иначе?
Сверху, как ушат ледяной воды, обрушилось понимание: я уже — уже! — ощущаю себя испачканной, уже постепенно отделяю тело от личности. Вот, бери мою оболочку: она — не я! А я в домике. Я спряталась. И ничего не чувствую.
«Не думай. Просто сделай это».
Услышав скрип несмазанных дверных петель, Молох оторвал взгляд от документов. При виде его, застёгнутого на все пуговицы, лицемерно-правильного, захотелось швырнуть чем-нибудь в стену.
«Ненавижу».
— Эстер? — брови сошлись на переносице.
Ах, да. Нельзя заставлять начальника ждать.
Шаг. Ещё один. До проклятого стола было дальше, чем до дна морского, и я тонула, захлёбываясь в омерзении, в своём позоре. Глотала его, как мутную воду, погружаясь глубже и глубже. Опускаясь на самое дно.
Молох следил за моим приближением и всё больше хмурился. В утреннем полумраке глаза за стёклами очков светились неоновой зеленью. Кресло скрипнуло, отодвинувшись от стола.
— Эстер?
Что это на его лице? Недоумение? Я вроде чётко следовала инструкциям.
Первым в списке числился поцелуй, но это было уже за гранью, потому что могло сорвать хрупкую вуаль отрешённости, вышвырнуть меня из тёмного домика, в котором я спряталась.
Я низко склонила голову, не желая любоваться похотью, жадным нетерпением, видеть, как этот урод упивается властью надо мной, уязвимой и беззащитной.
— Вы что-то хотели?
«Хотела. Выцарапать тебе глаза, тварь».
В ушах шумело. Молох развалился в кресле. Я остановилась между раздвинутыми ногами — совсем близко к паху, обтянутому чёрными брюками, — и, внутренне обмирая, опустилась на колени. Сквозь тонкие капроновые колготки ощутила холод и твёрдость каменного пола. Пять минут в этой унизительной позе подарят мне на память содранную кожу и синяки.
Чужое отчётливое возбуждение оказалось перед глазами.
— Что вы, Смерть побери, делаете? — Молох вскочил из-за стола и за плечи потянул меня вверх, заставив подняться на ноги. Шок, испуг выглядели неподдельными, но я-то знала: это — часть извращённой игры. Читала инструкции. Заметила, как желание натянуло спереди брюки, стоило мне приблизиться.
— Эстер!
Перестань повторять моё имя! Перестань! Перестань! Иначе я не смогу слышать его без содрогания.
— Взгляните на меня.
Пальцы подонка сжимали мои плечи до боли. Я смотрела на узел галстука — только на узел галстука — потому что каждая тошнотворная черта этого лица заставляла гадливо морщиться.
— Почему вы…
Хотелось заткнуть уши: скрип ножа по стеклу раздражал бы меньше. Пожалуйста, пусть на меня обрушится потолок!
— Эстер, почему вы…
Из груди вырвался короткий дрожащий всхлип, и я подалась вперёд, обвив руками шею начальника.
— Заткнись и возьми меня уже, — сказала и поцеловала, словно ударила.
Глава 12
Ещё неделю назад Молох спал по шесть часов в сутки — теперь только три. Линзы и широкая оправа очков скрывали синяки под глазами. По утрам требовалось в два раза больше времени, чтобы привести себя в порядок: никто не должен был догадаться о его состоянии. А главное — о причине этого самого состояния.
Голова раскалывалась. Начинать день с кофе было ошибкой: взбодрить оно не взбодрило, а боль в висках запульсировала отчаяннее.
Эстер.
Он не должен был думать о своей подчинённой так часто. Уж точно не перед тем как ложиться спать. И тем более не в душе, снимая напряжение.
И он не думал. Заставлял себя переключаться. Почти успешно. Почти.
Не было ничего утопичнее служебных романов. Смерть должна убивать, а не заниматься всякими глупостями.
Молох поправил очки. Росс любил говорить, что за линзами он прячется, как улитка в раковине. И как бы ни было прискорбно это признавать, его близорукость действительно психосоматическая: жнецы отлично видят даже в кромешном мраке.
Работать. Надо сосредоточиться на отчётах, всё перепроверить, а потом…
