— Ах, какой вы упрямый, молодой человек! — с насильственным смехом сказал поляк. — Ну, не будем ссориться. Мне бы хотелось сохранить нашу прежнюю дружбу, поэтому прямо и спрашиваю вас: не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным, синьор Перпиньяно?
— Положим, я к вам особенной дружбы не питал, синьор Лащинский. Но, разумеется, лучше дурной мир, чем хорошая ссора… В настоящую минуту я ровно ничего от вас не прошу, кроме возможности свободно идти своей дорогой.
— Идите, я вам не препятствую, но предупреждаю, что если попадетесь в руки туркам, то до восхода солнца можете очутиться на колу.
— Постараюсь не попасться.
— А если они вас все-таки поймают, не забудьте, что меня зовут Юсуфом Гаммада, и что я могу помочь вам выпутаться из беды.
— Благодарю. Не забуду.
— Ну, так скатертью вам дорога, лейтенант. Услышав по звуку шагов, что Лащинский отправился в противоположную сторону, Перпиньяно поспешно повернул назад, юркнул в темный проход между двумя кучами развалин и притаился там.
"Наверное этот польский медведь захочет выследить меня,
— пробормотал он. — Человек, изменивший своей религии ради спасения жизни, на все способен. Притом, кажется, он что-то имеет против герцогини. С ним нужно действовать очень осторожно".
Действительно, едва молодой венецианец успел высказать про себя это соображение, как услышал шаги возвращающегося Лащинского, а вскоре заметил в темноте и его фигуру. Поляк старался идти как можно тише, но его выдавало хрустение мусора под его ногами. Миновав место, где спрятался Перпиньяно, он через несколько десятков шагов свернул в переулок, вероятно, предполагая, что его бывший сотоварищ направился туда.
«Вот и отлично! — подумал Перпиньяно. — Пусть он там ищет меня, сколько ему угодно, я же за это время успею сделать, что мне нужно».
И он поспешно юркнул в другой темный проход тут же поблизости, где, пользуясь слабым мерцанием звезд, отыскал нагромождение балок и досок, за которым скрывался вход в яму, служившую когда-то погребом. Прислушиваясь в окружающей тишине и убедившись, что поблизости нет ничего подозрительного, он три раза прокричал по-совиному, потом осторожно позвал:
— Дедушка Стаке! А дедушка Стаке!
Вслед за тем приподнялась дверь в яму и тихий, хрипловатый голос проговорил:
— Куда это вы запропастились, синьор лейтенант? Мы уж думали, что вы попали в лапы к туркам и готовитесь украшать собой какой-нибудь кол у них…
— Нет, пока еще не имею в виду этого удовольствия, — шопотом отвечал Перпиньяно, наклонившись в открывшееся отверстие. — Ну, как Симон? Жив еще?
— Только наполовину: малого скрючило от голода и страха, что вот-вот ворвутся сюда турки и расправятся с нами по-своему. Не особенно давно слышно было, как они шарили тут поблизости…
— Ага!… Ну, так вылезайте оттуда живее. Я пришел за вами, чтобы отвести вас в безопасное место.
— Ой ли? — радостно проговорил невидимый собеседник венецианца. — Господи! Если нам удастся спастись, мы не пожалеем пожертвовать по десятку свечей святому Марку и святому Николаю… Сию минуту явимся… Эй, Симон! — продолжал он, обращаясь к своему товарищу, — собирай последние силенки и выходи со мной, если хочешь дать работу зубам и наполнить втянувшееся брюхо…
Из ямы послышалось какое-то бормотанье и возня, вслед за тем оттуда показались сначала старик, за ним и молодой человек.
— Вот и прекрасно! — сказал Перпиньяно. — Идите смелее за мной. Вокруг все тихо.
— Ладно, ведите нас, синьор, — ответил старик, — только не взыщите: бежать мы не можем, потому что у нас обоих ноги не в порядке… здорово помяты.
И он поспешно заковылял вслед за лейтенантом, таща за руку своего спутника и соотечественника, который испускал жалобные стоны от боли и слабости.
Вскоре все трое очутились у входа в подземелье башни, и Перпиньяно, постучавшись в него, произнес вполголоса:
— Это мы, Эль-Кадур. Впусти нас.
Поджидавший араб поспешно открыл вход и, держа в руках факел, зорко оглядел незнакомцев.
Дедушка Стаке был красивый старик лет шестидесяти, смуглый, с длинной серебристой бородой, серыми и еще юношески живыми глазами, бычьей шеей и геркулесовой грудью. Несмотря на свои годы, он по-видимому обладал еще такой силой, что в случае надобности, легко мог бы справиться с двумя турками.
Тот, которого звали Симон, был совсем еще юноша, лет не более двадцати, высокий, тощий, бледный, с черными глазами и чуть заметными усиками. Он казался гораздо более изможденным, чем старик, который благодаря своему богатырскому сложению, был в состоянии оказать более сопротивление боли, голоду и всяким невзгодам.
Терпеливо подчинившись пытливому осмотру араба, Стаке приблизился к ложу герцогини и, сняв с головы берет, почтительно сказал:
— Очень рад видеть вас вновь, капитан Темпеста, и благодарю Бога за то, что он помог вам за вашу храбрость тоже избежать смерти от лап этих азиатских тигров. Я уж думал, что и вас…
— Ладно, ладно, дедушка Стаке, — прервал его лейтенант, — успеете еще нарадоваться и намолиться, а теперь приступайте-ка скорее к абордажу этих вот съестных припасов, они только и ждут этого… Присаживайся и ты, Симон, не церемонься.
— Да, да, добрые люди, ешьте и пейте на здоровье, — прибавила герцогиня, указывая на корзины с провизией, принесенной неграми Мулей-Эль-Каделя.
Когда старый матрос и его товарищ, тоже вежливо поклонившийся герцогине, принялись за еду, Перпиньяно шутливо сказал:
— А знаете что, дедушка Стаке, ведь эта еда и вино — турецкие? Нам обещано и еще, когда все это выйдет.
— А! Значит — добыча, отнятая у турок? — обрадовался старик. — Хвалю. Положим, я был бы еще более в восторге, если бы на месте этого куска бычьего мяса лежала передо мной изжаренная голова самого Мустафы. Честное слово, я справился бы с ней двумя глотками… Что, брат Симон, наверное, и ты не отказался бы сделать то же самое? А?
Но юноше некогда было отвечать: он так усердно работал челюстями, что ему позавидовала бы любая акула, проголодавшая целый месяц. Мясо, хлеб и вино с изумительной быстротой исчезали в нем, словно в бездонной пропасти.
Герцогиня и Перпиньяно с улыбкой слушали и смотрели на эту маленькую интермедию. Один араб оставался бесстрастен, как бронзовая статуя.
— Капитан, — вновь обратился к герцогине дедушка Стаке, когда насытился в достаточной для себя мере, то есть, съел не более пятой части того, что поглотил его юный товарищ, — я не нахожу слов, чтобы достойным образом выразить вам свою признательность…
Он вдруг замялся и устремил свои острые серые глаза на молодую девушку.
— Э! — воскликнул он через минуту, — должно быть, у дедушки Стаке глаза все еще затуманены дымом, или он вообще начинает плохо видеть!…
