Они оба вышли из каземата и вернувшись на бастион, где все усиливался и усиливался гул колубрин и треск мушкетного огня.
Приблизившись к синьору Перпиньяно, руководившему мушкетерами, молодая девушка, превратившаяся опять в капитана Темпеста, сказала ему:
— Прикажите прекратить на несколько минут стрельбу: Эль-Кадур возвращается в турецкий лагерь.
— Слушаю. Больше ничего не прикажете, синьора? — осведомился венецианец?
— Пока больше ничего. Впрочем, вот что еще: не зовите меня, пожалуйста, синьорой, а называйте капитаном Темпеста. Я не хочу, чтобы еще кто-нибудь, кроме трех лиц — вас, Эридзо и Эль-Кадура — знал, кто я. Прошу вас этого не забывать.
— Слушаю, капитан, простите за забывчивость.
— Так прекратите же огонь. Всего на несколько минут. Думаю, что от этого Фамагуста не погибнет.
Когда молодая герцогиня отдавала приказания в качестве капитана своего отряда, голос ее звучал резко и повелительно, как у настоящего старого, обкуренного порохом воина-командира, не терпящего никаких возражений.
Лейтенант Перпиньяно передал распоряжение капитана Темпеста артиллеристам и аркебузистам, которые тут же прекратили стрельбу. Воспользовавшись этим временным затишьем араб поспешно поднялся на край стены.
— Берегись же турка, синьора! — шепнул он молодой девушке, собираясь спуститься вниз. — Если умрешь ты, умрет и бедный раб твой, постаравшись, конечно, сначала отомстить за тебя.
— Не бойся за меня, друг, — отвечала герцогиня. — Я знакома с ратным делом не хуже, а, пожалуй, даже получше всех остальных защитников Фамагусты… Прощай. Удаляйся скорее.
Подавив тяжелый вздох, готовый вырваться их его груди, араб ловко начал спускаться со стены и через несколько минут исчез в темноте.
Простояв еще с минуту неподвижно на месте, молодая девушка медленно дошла до одного из уцелевших зубцов стены и под его защитой опустилась на груду мешков с землей, положив обе руки на эфес шпаги и прижавшись к ним подбородком, она глубоко задумалась.
Орудийные и ружейные залпы быстро следовали один за другим. Артиллеристы и стрелки неутомимо осыпали железом и свинцом черневшую под ним равнину. Они старались остановить смелых турецких минеров, которые с редкой стойкостью и упорством продолжали свое разрушительное дело, подвигаясь вперед и точно издеваясь над угрозами защитников Фамагусты.
— Не узнали ничего точного, капитан? — вдруг раздался возле молодой девушки голос, выведший ее из глубокой задумчивости.
Это был синьор Перпиньяно, приблизившийся к своему начальнику после того как заставил прекратить на время огонь.
— Нет еще, синьор, — отвечала она, подняв голову и взглянув на вопрошавшего.
— Но, по крайней мере, узнали, жив ли еще синьор Ле-Гюсьер?
— Эль-Кадур говорит, что жив и все еще находится в плену.
— А где именно?
— Этого ему пока не удалось еще узнать.
— Гм! Мне кажется мало вероятным, чтобы наш ужасный враг, не знающий пощады, оставил его в живых, раз он очутился у него в руках.
— Увы, и мне думается то же самое, поэтому у меня и тяжело на сердце. Скоро забрезжит утро, и молодой турок явится, как всегда, к нашим стенам со своим вызовом нас на бой. Я вернусь или победительницей или останусь в поле и тогда мои сердечные терзания прекратятся.
— Капитан, — почтительно произнес Перпиньяно, — позвольте мне, как вашему лейтенанту, выйти на поединок с этим турком. Если я паду, меня некому будет оплакивать: ведь я последний представитель графского рода Перпиньянов.
— Нет, лейтенант, я не допущу этого.
— Но турок в самом деле может убить вас…
По прелестным губам молодой герцогини пробежала улыбка презрения.
— Я покажу и туркам и вам, господам венецианским воинам, как умеет биться капитан Темпеста… Прощайте, синьор Перпиньяно! Поверьте, я никогда не забуду своего храброго лейтенанта.
Оправив на себе панцирь, она красивым жестом оперлась левой рукой на шпагу и стала спускаться с бастиона, в то время как пушки осажденных и осаждающих продолжали потрясать окрестности своим страшным ревом и своими беспрерывными вспышками освещали ночную тьму.
IV
Поединок.
Над покрытой дымящимися развалинами Фамагустой медленно восходил день. Необозримый турецкий стан начинал мало-помалу вырисовываться в лучах утреннего солнца во всех своих подробностях. Насколько хватало глаз, повсюду виднелись целые тысячи высоких разноцветных блестящих палаток, из которых одни, более крупных размеров, были увенчаны золотым или серебряным полумесяцем, а другие, поменьше и поскромнее, конским хвостом.
Посреди этого хаоса резко выделялась обширная палатка визиря, главнокомандующего султанской армией. Эта палатка была из ярко-розовой шелковой материи, на ее вершине гордо развевалось зеленое знамя пророка. Один вид этого знамени поддерживал фанатизм поклонников ислама, делая их такими же страшными и свирепыми, как львы их аравийских пустынь.
На открытом пространстве перед станом начинали собираться толпы пеших и конных воинов, шлемы, броня и оружие которых сверкали в лучах солнца ослепительной рябью огненных бликов. Вся эта огромная масса людей с удивлением смотрела на Фамагустскую крепость, видимо, пораженная, как чудом, тем обстоятельством, что это гнездо христиан еще держится, несмотря на усиленную бомбардировку, которой оно подвергалось в течение целой ночи.
Вернувшись от коменданта крепости, которому он заявил об имевшем состояться единоборстве его и Лащинского с турецким витязем, капитан Темпеста молча наблюдал за движением в турецком лагере, стоя между двумя стенными зубцами, действительно точно чудом еще уцелевшими от громадных каменных ядер, от действия которых бастион был завален грудами обломков и мусора.
В нескольких шагах от капитана Темпеста, во впадине стены, находился капитан Лащинский, которому его оруженосец перестегивал кирасу, очень плохо на нем сидевшую. Поляк был немного бледен и далеко не спокоен духом, хотя ему не впервые уже приходилось драться с турками.
Внизу, во дворе крепости, синьор Перпиньяно с одним из славянских солдат держали под узцы двух великолепных коней, помеси итальянской и арабской пород. Взглядывая по временам на вершину стены, лейтенант с улыбкой смотрел на возню поляка с кирасой.
Пушечная пальба была прекращена оттуда и отсюда. Из неприятельского стана доносились голоса муэдзинов, громко возносивших утреннюю молитву, всегда заканчивавшуюся у них заклинанием истребить гяуров. На стенах Фамагусты венецианцы собирались завтракать куском черствого, заплесневевшего хлеба, обмокнутого в прогорклое оливковое масло, другого продовольствия у них более не оставалось. У жителей Фамагусты и того не было, они должны были утолять свой мучительный голод травой и наваром из костей и кожи павших животных.
