– Ты идёшь в душ? Я с тобой, если хочешь.
Мда. Отлично. Я только что предложила Солнцу вместе сходить в душ. Я разражаюсь хохотом:
– Не, ну я-то, понятно, мыться не буду! Я уже мылась. Не буду же я мыться два раза за вечер! Это совсем тупо, да и так переводить воду, когда белые медведи гибнут тысячами…
(Так, старушка, будешь и дальше голосить – поднимешь весь лагерь.)
– Я просто могла бы… помочь, если надо. Я зажмурюсь! И уши заткну!
Это смешит его, он пыхтит, скрежещет зубами, так что я уж думаю, не превращается ли Солнце при луне в мускулистого оборотня, но он вдруг отвечает:
– Окей. Спасибо.
И тут, знаете, как бывает в такие моменты, всё ваше сознание, которое обычно пускаешь немного погулять на воле, вдруг с упругим щелчком втягивается обратно. Действительность кричит мне в уши: «Он хочет, чтобы я ему помогла». Чтобы я толкала его коляску в облаке мошкары по дорожке к главному зданию, огромной кирпичной уродине.
Ртутные лампы в душевой трещат, разгораясь, и их рыжеватый свет будит местную фауну. Мелкие слизни взбираются по стенам. Гигантские комары с неловкостью марионеток тыкаются в краны и скоро погибнут в лужах жидкого мыла. В одной из кабинок ёж. Ёж!!!
Правило кемпинга № 1: никто не ходит в душ посреди ночи. Это время не для людей.
В бесконечных грязных зеркалах, отражающих зыбкий свет, я смотрю на себя, как я толкаю коляску Солнца. Оба мы блёклые, мучнистые.
– Надо было тебе пораньше сходить, а?
– Я предпочитаю, когда нет… м-м… людей вокруг.
– Слушай, Кадер, тебе точно ок?
– Да-да, отвези меня, пожалуйста, в дальнюю кабинку, хорошо?
Это душевая для инвалидов. Я открываю дверь и завожу коляску прямо к белёсой стене в полосах мыльных соплей. Солнце одним махом выталкивает себя из коляски – хватает поручень – приземляется на небольшую сидушку и сбрасывает футболку. И всё же я успеваю заметить, как напрягаются его трицепсы, играют кубики пресса и грудные мышцы вздуваются черепашьей бронёй, но в такой обстановке, между тусклых кафельных стен, над ощетиненным волосами сливом, в этом мускульном спектакле нет ничего возбуждающего.
Ещё секунда, и он снимает штаны. Нет, не снимает – срывает. Нечего жмуриться, Мирей, он в плавках. Ты уже видела парней в плавках в бассейне. Незачем закрывать глаза.
Правда, у парней в бассейне были ноги, а не культи.
Наклонив голову, Кадер шипит и ругается, будто обжёгся.
– Кадер, ты как?
Отлично, я теперь робот – робот, говорящий «Кадер, ты как? Кадертыкак? Кадертыкак?».
Стою, как истукан, смотрю, как он отдувается и стонет. В голову лезет всякая чушь, которой совсем не место здесь, в душевой, – например, ремейк знаменитой песенки «У Кадерусселя три избы»: «У Кадерусселя две культи, у Кадерусселя две культи, обе красны, как из печи, обе красны, как из печи».
Потому что это правда. Левую ногу ампутировали сильно выше колена, правую – над самым коленом, и их круглые красно-коричневые концы будто горят изнутри.
– Кадер, ты как? (Чёрт.) Что с тобой?
– Всё в порядке. Передай мне душевой набор, пожалуйста.
Я передаю. Потом машинально снимаю душ и включаю воду. Пробую рукой, чтобы была не горячая, и начинаю поливать Солнце, пока он натирается мылом. Кадер бледный и весь дрожит. С усердием маленькой девочки, которой дали задание, я тушу пожар. Шланг от душа подтекает в двух местах.
– Всё, спасибо, можешь выключить, – цедит Кадер сквозь зубы. – Подай… полотенце.
Он вытирается долго, оставляя раскалённые культи напоследок: их он промакивает очень бережно. Наконец он выпрямляется, встряхивает мокрой головой и достаёт из своего набора тюбик крема.
– Это от пота, – говорит он уже почти обычным голосом, – и от трения. Кожа там не такая, как везде, и часто бывают раздражения. Экземы всякие, прочая хрень. По уму надо бы (тут он замолкает, пока втирает крем в левую ногу) каждый день это делать, но в поездке всё хуже из-за пота.
Когда с кремом покончено и культи стали розовые и блестящие, как ветчина, он пудрит их сверху из этакой солонки, и белый порошок снегом оседает на натянутой коже. Тут я изобретаю новую гениальную фразу на замену «Кадер, ты как»:
– Кадер, тебе лучше?
– Мм. Там в пакете чистая футболка и пижамные штаны.
Я вручаю ему, помогаю натянуть на голову, продеть руки. Ну вот, теперь он чистый и тёплый и пахнет мылом, как большой малыш-крепыш. Он пересаживается в коляску, и я берусь за рукоятки.
– Ты бы хоть, ну, сказал нам, что ли, мы могли бы помочь.
– Да нет, всё норм, обычно я сам справляюсь. Это просто в кемпинге мне хотелось, чтобы народу не было.
– О, понимаю тебя. Я тоже, когда купаюсь, стараюсь, чтобы никого рядом не было. Правда, в тебе-то нет ничего отталкивающего.
– Но… в тебе-то тоже! – хохочет он.
Он прекрасно делает вид, что не понимает, о чём я, и это ещё раз доказывает то, что я знала и так: он очень милый парень.
– До сих пор ты сам всё это делал?
– Ну, в первый день нет, мы ведь были не в кемпинге. А вчера, в ванной Адриены, это была жесть, там же по бортикам какие-то коробочки с сухими травами.
– А, да, помню! Странная муть. А засохшую морскую губку слева видел?
– А-а-а-а, так вот что мне задницу кололо? Я решил, что это типа подушки, а она оказалась дико твёрдая.
– Шутишь? Каменная!
– Да, старики психи.
Под эту милую болтовню мы едем к нашей палатке.
– Вообще, спасибо, – говорит Солнце.
– Ой, да всегда пожалуйста.
– Знаю, это мерзко.
– Это не мерзко, это естественно.
– Нет. Противоестественно. Естественно я бы умер. В природе нет места для обрубков.
Мой черёд ерошить ему волосы – сегодня позволяю себе всё. Волосы у него тонкие, мокрые и прилипчивые, как мелкие водоросли. «Не бойся, Солнце, – думаю я, – зато место есть в моём сердце». Но вслух говорю:
– Зато всё, что осталось, – весьма ничего.
Он смеётся.
Мы подходим к палаткам… И тут вдалеке я замечаю, как едва уловимый в темноте кемпинга силуэт направляется к нашим вещам.
– Гляди, кого-то заинтересовал наш прицеп.
– Фанат, наверное. Хочет его сфоткать.
– Посреди ночи? Видно, парень немного дебил.
Узкий квадрат света – «парень» склоняется над великами.
– Нет, он смотрит на марки. Бедняга будет разочарован – наверное, ждал чего-то крутого…
«Бедняга» стоит так какое-то время. Он далеко, и мы не видим, что он там делает. В тёмно-коричневом небе пищат, переругиваясь, летучие мыши.
