Мы, будто в немом кино, зачарованно смотрим, как крошка Хакима представляется Клаусу, потом Шегубу, потом его жене, потом министру и всем остальным.
– Да что же она творит? – повторяет Солнце.
– Завершает свою терапию, – шепчу я.
И вот мы видим, как Хакима оборачивается и показывает на нас пальцем, как Шегуб и Клаус нас замечают, кивают нам, улыбаются – и, извинившись перед остальными, быстрым шагом идут в нашу сторону.
– Меня сейчас вырвет, – любезно шепчу я Солнцу.
– Сперва меня, – отзывается он.
Но обещанная тошнота не приходит. Вместо этого я хватаю Солнце за руку, и мы усиленно мнём друг другу пальцы, пока Хакима, Шегуб и Клаус всё шагают к нам, сорок дней и сорок ночей.
Первые слова Шегуба:
– Кадер! Как я рад вас видеть.
– Господин генерал, – приветствует его Солнце.
– Зовите меня Дидье. Мадемуазель… – Шегуб вежливо кланяется.
Неопределённо кивнув, я сосредотачиваюсь на его ордене Почётного легиона, цепенея от мысли встретиться глазами с Клаусом.
– Мой дорогой Кадер, – продолжает Шегуб. – Знаете, я следил в СМИ за вашим пробегом через Францию. И очень рад видеть, что вы… как бы это сказать… что вы оправились.
Я гляжу на Солнце в упор, и меня подмывает шепнуть ему: ну, давай же! Скажи ему: «Мне наплевать на вашу лесть. Вы убили моих друзей, вы отняли мои ноги. Где вы были, когда… Почему же вы не… Вы должны были знать. Как же так не предвидели? Это почти что убийство. Где вы были, Шегуб, где вы были тогда?!»
Но Солнце кивает:
– Девушки мне помогли.
– Означает ли это, – поспешно спрашивает Шегуб, – что вы наконец согласитесь принять наше предложение, моё и госпожи президента?
Солнце опускает голову. Клаус вмешивается, обращаясь к Шегубу:
– А что за предложение?
– Видите ли, этот молодой человек уже год отказывается от ордена Почётного легиона. Никто не заслуживает его больше, чем он. Я думаю, вы могли бы поговорить сегодня с госпожой президентом…
– Нет, – задыхается Солнце. – Нет, я здесь не за этим. Я просто сопровождаю сестру. Сопровождаю Хакиму.
Хакима, как и я, стоит столбом с чуть ли не вывихнутой от изумления челюстью.
– Да полно вам, Кадер! – восклицает генерал. – Пора принять то, что случилось. Вы в тот день проявили себя как герой, и все вам это говорят. (Клаусу.) С простреленными ногами он передал по рации всем остальным подразделениям, что они попали в засаду. Без него мы потеряли бы не один десяток людей.
– Один десяток потеряли, – мрачно напоминает Солнце.
– Да, – говорит Шегуб. – И все они получили посмертные награды, которых заслуживали. Ну а вы, Кадер? Поначалу я понял так, что вам нужно было время, но…
– Я жду конца расследования, – с трудом выдавливает из себя Солнце, в лице у него ни кровинки.
– Которое покажет, что вы действовали безукоризненно. Ошибка была допущена выше. Если честно, во многом это и моя ошибка, и, как вы знаете, не проходит и дня, чтобы я не мучился этой мыслью.
– Вы не виноваты, господин генерал, – выговаривает Кадер, подняв своё бескровное лицо с блестящими глазами. – Вы не могли знать.
– Я должен был предвидеть. Кадер, вы же знаете, как я хочу, чтобы вы приняли те знаки признания, которые принадлежат вам по праву. Вы читали мои письма. Вы знаете мою позицию. В тот день, в тот страшный день вы сделали именно то, что должны были.
Видя, что Солнце по-прежнему сидит как мраморное изваяние, он чуть наклоняется и берёт его под руку:
– Пойдёмте, обсудим это вдвоём.
Они удаляются. Обалдевшая Хакима ещё пару секунд стоит рядом со мной и Клаусом.
Потом понимает, что она лишняя в этой дуэли отца и дочери, и, бросив: «Ой, простите, я вас оставлю», убегает, как мышка.
Президентский муж – одна рука в кармане, другая обхватывает бокал шампанского – вежливо улыбается мне:
– Мадемуазель Лапланш. Мирей, правильно?
Я киваю.
– Вы задумчивы.
– Нет, я… я просто удивлена, потому что… потому что мы все думали, что Солнце, то есть Кадер, был жертвой… В общем, мы не знали, что Барака Об… ваша жена хотела вручить ему орден Почётного легиона. Мы думали, что генерал – подл… короче… Просто я удивлена.
Он кивает и, потягивая шампанское, оглядывается вокруг, как бы ища предлог улизнуть. Но всё же повторяет:
– Лапланш… Вы, случайно, не родственница философа?
Я, как оглушённая:
– Какого философа?
– Жана Лапланша. Крупного французского мыслителя, психоаналитика, писателя. Он не из вашего рода?
– Нет.
– Жаль.
Мозг кричит моим губам: «Давай, давай! Говори! Зря, что ли, у тебя такой здоровый рот!», и вот Клаус уже отворачивается, сейчас он уйдёт, если ты так и будешь молчать, давай же, ну, чёрт возьми!
– Кажется, – вскрикиваю я в отчаянии, – я скорее похожа на другого философа…
– Да? И на кого?
Смотрит мне прямо в глаза.
НА ТЕБЯ, дурень.
– На Жана-Поля Сартра.
Это здорово смешит Клауса.
– На Сартра! Что ж не Сократа, раз на то пошло? Кто сказал вам такую чушь?
– Друзья.
– Пора вам менять друзей, мадемуазель. Я слышал, что вы назвались, эм-м, колбаской, хотя вы очень милы и обаятельны, и…
– Вы знаете мою мать. Простите, что перебила. Вы знаете мою мать.
– Да? Возможно. А кто ваша мать?
– Патрисия Лапланш.
Гляди-ка, подействовало. Глаза чуть округляются, морщины вокруг них расходятся, щека вздрагивает.
Секунду он стоит молча, потом отпивает шампанского.
– Патрисия, да, – шепчет он. – Я как-то не сопоставил. Я руководил её блестящей диссертацией о концепте времени в работах Николя Гримальди. Это было так давно, прошло уже лет…
– Пятнадцать с половиной.
– Да, что-то в этом роде. Патрисия, ну конечно.
Он допивает шампанское.
– И как она живёт теперь, ваша… ваша мама? Кажется, я не виделся с ней с самой защиты. Мы писали друг другу пару раз, но потом дороги разошлись.
– Она преподаёт философию в Бурк-ан-Бресе.
– В университете?
– Нет, в старшей школе.
– Вот как? Что ж, хорошо, – бормочет он с таким лицом, будто ничего хорошего в этом не видит. – Она была очень одарённым, старательным аспирантом, с оригинальным умом. В философии её ждало большое будущее. У вас есть… братья, сёстры?
