– Пока нет, но она ждёт ещё ребёнка. Мальчика.
– А! Прекрасно.
Он ковыряет в ухе, откуда торчит жидкий букет седых волосков.
– Получается, между вами будет громадная разница! Сколько вам лет?
– Пятнадцать с половиной, – говорю я с мольбой.
– А-а, ну прекрасно.
Без толку, он не считает – он не бухгалтер, он философ. И конечно, он переводит разговор на свою любимую тему:
– А вы, мадемуазель, интересуетесь философией?
Мой мозг, разогретый эспрессо, умоляет сказать: да, разумеется, это же семейное, как же иначе с такими родителями, как вы оба, но вместо этого я отвечаю:
– Да, интересуюсь. Я прочла все ваши книги.
– Что, простите? – Он поднимает бровь. – То есть как прочли? Полностью?
– Да. Мать покупает их, и я читаю.
– Вот как! И вы что-то в них понимаете?
– Бывают отсылки, которые я не считываю, но это потому, что я не всего Канта и Гегеля читала.
Он смеётся, приглаживая остатки волос:
– А вы не так просты! Хотел бы я, чтобы мои мальчики читали мои книги, но они предпочитают комиксы.
– Комиксы я тоже люблю.
– Ну и прекрасно. Прекрасно.
– Я писала вам, – выдыхаю я. – Много раз. Три раза. Я писала вам три раза. Вы не получали моих писем?
– Кажется, нет. На какой адрес вы писали?
– Сначала в Сорбонну, ещё давно. Потом в Елисейский дворец.
– Простите, что-то не помню. Здесь, во дворце, почта идёт через секретарей, и мы её почти что и не видим. Нам столько пишут. А что вы в них писали?
– Я писала…
Ох, не кружись, голова.
– Я писала, что мне понравились ваши книги.
– Ах, вот как? Очень мило. Я был бы рад их получить.
Он опрокидывает бокал, допивая последнюю воображаемую каплю.
– А ваш… э-э, ваш отец. Чем он занимается?
Я гляжу на него пристально. Он что, правда не сопоставил? Взгляд его непроницаемых серых глаз мирно покоится в моих. Он что, правда не получал моих писем? Видя, что я тяну с ответом, он спохватывается:
– Простите, может быть, это слишком деликатный вопрос.
– Нет, совсем нет. Мой отец… мой отец нотариус. Его зовут Филипп. Он работает нотариусом в Бурк-ан-Бресе.
– А, нотариусом? Надо же. Понятно. И он тоже увлекается философией?
– Нет, – говорю я сквозь засевший в горле шарик для пинг-понга, – в философии он не силён.
– У него наверняка есть другие достоинства, – говорит Клаус.
– Да, он… он печёт вкуснейшие блинчики.
Клаус улыбается:
– Блинчики – это важно.
Я тоже улыбаюсь, почти натурально.
– Да, это важно. А ещё он помогает мне с домашними заданиями и не психует, как мама. Водит на выставки и в лес гулять. Учит разбираться в винах. Это он научил меня готовить лазанью. И так как у мамы расписание жёсткое, это он сидел со мной, если я болела, когда ходила в садик. Он специально проигрывает мне в теннис, хотя играет лучше. Водит меня в кино. В прошлом году он сам перекрасил мою комнату. Мы пошли в «Икею», и он позволил мне выбрать лампу с кучей разноцветных шариков. Он подарил мне котёнка в шесть лет, теперь это здоровый кот по кличке Колобулька. Он целый год возил меня в бассейн каждую субботу, чтобы я научилась плавать брассом, кролем, баттерфляем и на спине. И он не кричал на меня, когда в девять лет я нарочно уронила шоколадное мороженое на новенькие сиденья его БМВ.
Клаус подытоживает:
– Что ж, вам повезло. Похоже, у вас очень хороший папа.
– Да, мне повезло.
Он продолжает задумчиво кивать.
– Ну что ж, я наверно пойду поищу мою…
– Постойте… – Моя рука хватает его за предплечье. – Подождите, пожалуйста. Мне нужно вам что-то сказать.
– Говорите, конечно!
Он улыбается честно, по-доброму. Он не знает. Он правда ничего не понял. Теперь я уверена, он не знает. Ни малейшего подозрения нет.
– Я… я…
– Да? Ну же, не стесняйтесь.
– Я… принесла с собой рукопись монографии, которую написала моя мать.
– Вот как?
– Я сама не философ, как вы, но мама – настоящий философ. Я читала рукопись. Читала, и, честное слово, она крутая. Ну, не крутая, я просто не знаю философских слов, чтобы описать. Могу я оставить её вам? Прошу вас, прочтите.
– Ну разумеется, я прочту! Уверен, что она великолепна. Покажите-ка мне. «Сущность и удивление: к философии непред…»
Губы его расплываются в улыбке, и кажется, через секунду я вижу, как глаза его чуть увлажняются.
– Думаю, я знаю, о чём она, – говорит он растроганно. – Да, я помню… Мы часто об этом говорили.
Он листает рукопись, останавливается на посвящении: «Мирей, моей дочери». Клаус смотрит на меня:
– Я был очень, эм-м, как сказать… Я был очень близок с вашей матерью.
– Похоже на то.
Он кашляет в платок. Напряжённое лицо вдруг кажется старым, уставшим.
– Это редкость, знаете… найти ученицу, которая по-настоящему способна не только соглашаться с тобой, но и последовательно оспаривать, и…
Он приоткрывает первые страницы.
– Так и есть. Всё меняется непредсказуемым образом, и нужно действовать, столкнувшись с непредвиденным.
Он кивает, всё так же глуповато улыбаясь грустным воспоминаниям.
– Не терпится прочесть. Мне не терпится прочесть.
Тут он пристально смотрит на меня, и за его спиной я замечаю Бараку Обаметту, которая протокольно обходит группки гостей. Ситроен угрюмо сидит на земле. Жоэль и Ноэль нашли двух блондинок с накладными ресницами и пышными буферами и теперь открыто за ними волочатся.
Клаус кладёт мне на плечо морщинистую руку:
– Странная штука жизнь… Я никак не ожидал, что эта часть моего существования вдруг возникнет снова, здесь, на этом скучном светском приёме. Но это правда, Патрисия всегда умела меня удивлять. И иногда удивляться приятно.
Он кивает жене в ответ на её призывный жест. И смотрит на меня напоследок:
– Знаете, а она права, ваша мама, – всё это так непредвиденно. И я вдруг чувствую… да, она права. Я чувствую себя человечнее.
И он, растерянный, неловкий, хлопает меня по плечу.
А потом идёт в свою сторону, а я – в свою.
* * *
Из «Прогресса» за 15 июля 20ХХ
«ТРИ КОЛБАСКИ» РАСКРЫВАЮТ КАРТЫ… И КОШЕЛЬКИ!
