– А теперь, – вскрикивает мать Хакимы, – этот гад Шегуб, значит, будет расхаживать по Елисейскому дворцу… И собирать награды дальше, хотя на его совести смерти стольких людей, а внутреннее расследование так и не окончено!
– И при этом о Кадере все забыли, – прибавляет отец. – Это немыслимое оскорбление. Немыслимое!
Хакима кивает и поворачивается к нам:
– Так что видите, мне плевать, что я Колбаса. Но это – на это мне не плевать.
Вдруг всё озаряется: Солнце показывается в дверях. Он всё-таки присоединяется к нам, вяло жуёт свой кусок пирога. Я разглядываю его высокий суровый лоб, землистые глаза, коричневые губы. Кажется, никогда ещё не видела кого-то, настолько похожего то ли на принца, то ли на каменное изваяние. Наконец он перехватывает мой взгляд и сдержанно спрашивает:
– Как тебя зовут?
– Мирей.
(Мирей клюквы красней.)
– Мирей, ты очень милая, – говорит Солнце. – Ты никакая не Колбаса. И моя сестра тоже. И ты тоже, – добавляет он, глянув на Астрид.
– Спасибо, и вы тоже, – мямлю я в ответ. – То есть вы тоже очень милый. Ничего общего с колбасой.
Он доедает свой кусок. Я решаюсь-таки:
– Но ведь, как бы всё это ни было печально… это не повод отменять день рождения.
– Ты права, – тихо соглашается мать Солнца. – С днём рождения, Кадер!
Мы все обнимаемся. Встаём, чтобы обнять Солнце. Солнце обнимает меня – Солнце обжигает меня, я сажусь обратно, а в голове всё дрожит и звенит, будто у меня на плечах колокол, в который только что жахнули кувалдой.
Хакима вздыхает:
– Вот бы попасть туда, на этот приём, и прокричать всем этим журналистам правду про Шегуба, заставить взглянуть правде в лицо…
– Хакима! – ворчит Солнце.
Но тут же Астрид бормочет под нос:
– Увидеть живьём «Индокитай»…
Так что я и сама шепчу про себя:
– У меня тоже есть повод туда пойти. Очень веский повод.
Странно, вот так совпало.
Такие разномастные… но общие причины быть там 14 июля, ворваться на их ежегодную вечеринку и – да, почему нет? – напомнить им о нашем существовании.
А если уж объявиться, то надо с блеском, дерзко – верно?
Ну и вот.
Так в день конкурса «Золотая Колбаса» у меня родилась идея.
Отправиться в Париж…
Приехать ровно 14 июля…
И вломиться на их елисейскую вечеринку.
5
Часто, когда спускаюсь ночью на кухню заварить укропного чая (в робкой надежде всё-таки уснуть), я слышу, как мама и Филипп Дюмон спорят, ссорятся или мирятся в постели (жуть). К счастью, сегодня они спорят.
Обо мне, само собой.
– Она несчастный ребёнок, – бормочет мама. – Я чувствую, что ей тяжело.
– Это нормально, Патрисия, она подросток.
– Она что-то пишет, я знаю, она пишет. Какие-то рассказы, но мне показывать не хочет.
– У неё должны быть свои секреты. Имеет же она право на какую-то личную жизнь, отдельную от нас, верно? Не надо держать её на поводке.
– Она не гуляет с друзьями. У неё и друзей-то нет. Сидит сиднем в своей комнате, не хочет ходить в бассейн, и я вижу – это всё комплексы, она стесняется своего тела. Красивые вещи не носит… и будто нарочно даже старается выглядеть поуродливей!
– Патрисия, ей пятнадцать с половиной. В таком возрасте я сам был как она, застенчивым, закомплексованным. И потом, эта нехватка ориентиров, из-за того что отец не хочет её признавать, – это тоже играет свою роль.
– Да ну, – говорит мама, – это всё она выдумала, только чтобы меня донимать. Плевать ей на отца!
Ну всё, хватит. Чтобы прекратить их трёп, я сама начинаю болтать с первым попавшимся под руку существом:
– Ох, Колобулька, дорогой! Знаешь, я так волнуюсь за маму!
И тут же отвечаю за Колобульку тоненьким голоском вроде того, что у сиамских котов в «Леди и Бродяге»:
– Почемуррр, Мирррей? Почемуррр ты волнуешься?
– Потому что она пишет, пишет что-то и никому не показывает, даже Филиппу Дюмону! Я видела, как на днях она прятала в свой письменный стол толстенную рукопись!
– Нужно дать ей жить своей жизнью, Мя-а-аурей! У неё есть право на свои секрррреты!
Дверь открывается, расстилая световой коврик по коридору. Мама в бледно-голубой ночнушке, под хитрым кружевом видно груди.
– Очень смешно, Мирей, очень смешно.
– Что? Я вообще с котом сплетничаю. Колобулька, поздоровайся с мамочкой!
– Добррррый вечерррр, мамочка! – Я приседаю, чтобы помахать его лапкой.
– Не могу поверить, что ты рылась в моём ящике.
– Я? Рылась? Тут не надо быть археологом, чтобы заметить твой кирпич рядом с мотком скотча. «Сущность и удивление», автор – Патрисия Лапланш. «К философии непредвиденного». А что, заголовок звучит! О чём та-а-ам?
– Уже поздно, пора спать, Мирей.
– Ты посылала его в издательства?
О, тот самый вздох! Вздох, который говорит: «Моя дочь такая! Такая… такая… ну просто…» Вздо-о-о-ох!
– Пока что, если тебе интересно, я отправляла её только одному издателю. И он её не взял.
– Почему? Он что, тупой как пробка, твой издатель? Кто это? Галлимар?
– Тебе-то что с того?
– Если это он, то он последний лузер. Нет, серьёзно: триста страниц концентрата Патрисии Лапланш, твоя моська на обложку, и – хоп! – премия за Главную Высоколобую Писанину года в кармане! А то ещё и ленточкой обернуть… «Катрин Денёв от философии»?
– Спасибо, дочка, я приму к сведению твои невероятно ценные советы. Конечно, коль скоро ты была в Париже целых два раза – из них один в моём животе, – то уж точно знаешь всё о столичных издательствах, особенно о тех, что специализируются на трудах по феноменологии.
– ФеномеНАлогии, обожаемая мамулечка… ведь ты у меня ФЕНОМЕНАЛЬНАЯ, что уж там! (Внушительным голосом.) В будни она тащит на себе прыщавую школоту. В выходные – пишет трактат по феноменологии. Скоро на экранах: Патрисия Лапланш в блокбастере «Феноменальная».
– Ну-ну. А пока что, судя по всему, они полагают, что училка из провинциального лицея, а не профессор парижского универа – это совсем не феноменально.
– Ну что сказать, отсталые люди. Ты пошлёшь в другие издательства?
– Это всё не важно, Мирей.
Встревает Колобулька, подняв лапу:
– Давай, скажи «мня-а-у-у», мур-рмуля! Прррошу!
