Перекур
А сам Робка давно присматривался к Алле. Мимо нее редко кто мог пройти. Яркая, остроумная, красивая, добрая, всегда на виду. За ней обычно было последнее слово, но она никогда никого не обижала и плохого ни о ком не говорила. Они с Робертом долго переглядывались, она краснела и отворачивалась, а рядом какая-нибудь подруга снова страстно шептала ей на ухо: «Господи, я, кажется, по уши влюбилась в Робку, смотри, как он на меня смотрит…»
Его везде выдвигали, приглашали, просили возглавить что-то комсомольское, раньше без этого вообще нельзя было. Он отказывался как мог, чтобы больше времени на творчество оставалось, но его все-таки назначили в бюро комсомола на какой-то там ответственный пост. Однажды пришел на заседание бюро, а там последним пунктом всегда кого-то песочили: то за плохую учебу, то за пьянку, то за гулянку – и увидел в повестке дня, что последним пунктом идет «поставить на вид студентке Киреевской А. Б. за курение в общественных местах». Роберт аж побледнел, увидев ее имя. А когда она вошла, в простом светлом платье и со смешной тюбетейкой на темных волнистых волосах, он весь непонятно отчего сжался. Сидел и молча на нее смотрел, хотя давно должен был начать строгий комсомольский разговор. Остальные товарищи в президиуме с удивлением взглянули на председателя, но тот сделал вид, что вдруг стал безумно занят, опустил глаза и начал писать что-то важное и неотложное.
– Товарищ Киреевская, – строго начал Ленька Сыч, видя, что Робка окаменел. – Вы ж понимаете, что курить нехорошо. Вы портите себе здоровье, ведь вы – будущая мать, которая должна рожать здоровых советских детей!
Ленька, Алкин друг, сам еле сдерживался от смеха, Алка тоже закусывала поначалу губы. Робка оторвал взгляд от своей очередной бумажки со стихами, и только Василий Степанович Воскобойников, главный институтский коммунист, присутствующий на всех заседаниях комитета комсомола как старший товарищ, серьезно кивал. Мужик он был не злой, но упертый и прямолинейный.
– Правильно говорите, товарищ Сыч, совершенно правильно! Ведь какой позор, когда советские девушки курят! Сколько времени вы проводите впустую? Какой пример вы показываете подрастающему поколению? Вы, как будущая мать, товарищ Киреевская, как комсомолка и будущая коммунистка, должны, просто обязаны… – начал Воскобойников, но Алла неожиданно перебила его, лихо надвинув на лоб тюбетейку, являющуюся в то время не просто головным убором, а символом братской дружбы с народами Средней Азии:
– Ну, как будущая мать, я должна вам сказать, что в нашу родную партию вступать не собираюсь – видимо, я не самый достойный кандидат и не стану портить ее ряды своим курением. В КПСС ведь не курят, да? И ничего порочащего не делают, правда? И директор нашего Литинститута товарищ Петров, на которого мы должны равняться, тоже, как выяснилось, верный ленинец и кристальной чистоты человек, правильно? – и она с вызовом посмотрела на Василия Степановича.
Институтская компания. Справа – писатель Леонид Жуховицкий, Сыч, как звала его Алла
Тот даже встал от неожиданности. Он не ожидал, что слухи о директоре так быстро распространятся.
– Да как вы смеете? Что вы себе позволяете, девчонка! Что вы такое вообще говорите? – он побагровел от злости. – Еще одно слово, и вы вылетите и из комсомола, и из института!
Алла открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут встал Роберт.
– П-п-редлагаю взять товарища Киреевскую на п-поруки. В смысле, взять над ней шефство. Приложу все усилия, чтобы воспитать из нее достойного человека. Обещаю, Василий Степанович! Вы ж меня знаете!
Воскобойников строго посмотрел на Роберта, потом на Аллу и произнес:
– Не хочу губить тебе жизнь, Киреевская. Другой бы на моем месте тебя бы под статью подвел за такие разговоры. А при Сталине вообще могли расстрелять. Про товарища Петрова попрошу молчать, чтобы про наш институт легенды глупые не ходили, – потом пристально посмотрел на нее и произнес: – Дура ты молодая, живи.
Он встал и грузно пошел к выходу. Перед самой дверью обернулся и сказал, обратившись к Роберту:
– Крещенский, всю ответственность ты взял на себя! Лично!
– Д-да, Василий Степанович, я п-понял.
Преподаватель вышел, и все сразу набросились на Аллу.
У Литинститута. 1950-е гг.
– Ты соображаешь? Зачем ты так? – стал причитать Сыч. – Шутки шутками, но тебя запросто могут исключить! Про директора-то зачем вставила? Об этом же не положено говорить!
– Что значит, не положено? Ты считаешь, это в порядке вещей? Ты считаешь, что если не говорить, то ничего и не было? – возмущалась Алла. – А помимо взяток ты про дачи про его знаешь?
– Про какие дачи? – спросил Сыч.
– Аааа, вот, я тебе сейчас расскажу самое интересное! – у Аллы от негодования стали раздуваться ноздри. – Садитесь, детки, и внимательно слушайте, кто был министром нашего образования и директором нашего любимого института.
– Алк, может, не надо, а? Не дай бог… – попросил Сыч.
– А чего бояться? Директора сняли и министра сняли – у нас во дворе еще не то услышишь! Тем более что об этом писали в «Правде»! Без фамилий и расплывчато, конечно, но писали же! Целая заметка! Про моральный облик советского человека. В общем, наш многоуважаемый директор института участвовал в дельце грязненьком и постыдном, и сняли его за ведение аморального образа жизни! Оказалось, что он поставлял первокурсниц и даже школьниц министру культуры! И что для плотских утех у Петрова было две дачи, которые пользовали его высокопоставленные друзья! Одна – обитая розовым бархатом, а другая – черным.
– Что за бред? Как мрачно и глупо. – Робка закрыл глаза рукой.
– Ты даже себе не представляешь, зачем, Роб! – Алле неловко было дальше обсуждать эту тему, ну раз уж начала, то нельзя было замолчать. – На розовом фоне бархатных стеночек голеньких девочек почти не было видно, – сливались. Видите ли, игра такая, чтобы их старые дяди искать могли. А на фоне черных стен девочки, наоборот, выделялись. Вот и ехали эти дяди гулять по настроению: хочешь – ищи, а хочешь – смотри. Представляешь, до чего дошло? И они мне после этого еще ставят на вид за мое курение! А вы думаете, чего я так с места в карьер? Лицемер и развратник этот Петров! А меня еще песочат! Позор!
– Фуууу, изобретательно, однако. Как гнусно… – произнес Робка. – А сколько хорошего народа из института повыгонял, паскуда.
– Теперь и сядет, надеюсь, – Сыч немного притих. – А скольких стипендии лишил! Вот ведь! Ладно, по заслугам. Когда у нас стипендия, кстати? Надеюсь, нас-то пока не вычеркнули.
Робка вдруг встряхнул головой и запел песню собственного сочинения, часто звучавшую на студенческих вечерах, чтобы немного снизить накал страстей:
