Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
Были когда-то и вы рысаками
И кучеров вы имели лихих,
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых! Пара гнедых!..
Ваша хозяйка в старинные годы
Много хозяев имела сама,
Опытных в дом привлекала из моды,
Более ножных сводила с ума.
Таял в объятьях любовник счастливый,
Таял порой капитал у иных;
Часто стоять на конюшне могли вы,
Пара гнедых! Пара гнедых!
Народ внизу смолил сигаретки, кутался со сна в одеяла, и не все понимали, то ли это восхитительный эротический сон, а такое могло только, видимо, присниться, то ли пугающая явь. А Ирка, поводя немалыми грудями, завывала:
Грек из Одессы, еврей из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал —
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у неё засыпал.
Где же они, в какой новой богине
Ищут теперь идеалов своих?
Вы, только вы и верны ей доныне,
Пара гнедых! Пара гнедых!
Вот от чего, запрягаясь с зарею
И голодая по нескольку дней,
Вы продвигаетесь мелкой рысцою
И возбуждаете смех у людей.
Старость, как ночь, вам и ей угрожает,
Говор толпы невозвратно затих,
И только кнут вас порою ласкает,
Пара гнедых! Пара гнедых!
Ночь в нашем дворе тогда явно удалась! Мало ли, вдруг там был сам Булгаков, живший, кстати, неподалеку, на Садовой, и разглядевший какой-то знакомый образ в этой голой грудастой бабе, танцующей на фоне огромной желтой луны?
Сняли троицу под утро. Тарас следил-следил зорким глазом сначала за танцами охальников, затем за тем, как Ирка стала шевелить губами (что говорила она или пела – Тарас разобрать не мог, но видел, как нравилось это жителям), но все-таки полез наверх, вдоволь насмотревшись на безобразия и поняв, наконец, что по собственной воле артисты с крыши не слезут. А то еще, не дай бог, заснут на верхотуре, да и скатятся невзначай. А отвечать кому? Ему. Полез, растащил их и по одному спустил, без травм и разрушений. Измочаленных Иркой пожарников приодели и выставили за ворота, прислонив к стенке, а Ирка сразу стихла, обмякла и захотела спать. Тарас снял свой белый фартук, прикрыл ее прелести и, что-то мыча, проводил к нам в подвал. Душевный он был мужик, сколько хорошего сказать бы мог, как утешил бы, если б вообще умел говорить. Детишек любил! Своих бог не дал, так он с дворовыми тютюшкался – то воздушного змея запустит, то ландрина накупит и станет угощать, а то шарманщика во двор проведет и посадит детей вкруг, пока тот ручку крутит. До войны-то шарманщики по дворам еще ходили.
В общем, после волшебных танцев на крыше Ирка стала на какое-то время главной достопримечательностью нашего двора. Но потом слава эта подугасла, на нее уже не ходили специально посмотреть. Да и время ее зенитное заканчивалось. Залка давно растворился – то ли уехал куда, то ли в театре кого нашел помоложе. Приходящих к ней мужиков становилось все меньше, они таяли, от них оставались одни воспоминания и лишь изредка – описанные крышки унитазов в подвальном сортире, пока, наконец, не застрял один, самый стойкий, пьющий, привязчивый и внешне не запоминающийся. «Вам не понять, – гордо говорила Ираида. – Под этой невзрачной личиной скрывается мощный эротизм!» – пыталась она хоть чем-то его оправдать. В общем, съехала вскоре Ирка к своему оставшемуся кевдышу в Замоскворечье, а комнату отдали Поле после многочисленных писем, просьб и заявлений – большой семье пошли навстречу, да и Ароша помог.
Поля победно вошла в освободившуюся жилплощадь, чтобы посмотреть, нужен ли ремонт, хотя, конечно, хотелось бы сэкономить – жили достаточно скромно, и свободных денег не водилось. Окошко Иркино было совсем маленьким и непрозрачным, заляпанным грязью и ни разу не мытым (но хоть целым, и слава богу! – отметила про себя Поля). Хотя сначала показалось, что меньше размером, но нет, это от грязи – решила она. И потолок какой-то закопченный, и запах кислятины – ничем не выветришь. Откуда так пахло, понять никак не могла и вдруг случайно дернула отошедшую грязную обоину, которая с треском обвалилась, высыпав на бедную прабабу живой источник запаха – жирные полчища клопов. Вопрос о думах про ремонт отпал сам собой: чего тут думать – без ремонта никак не обойтись. Сразу был добыт денатурат и керосин, все вымыто-вычищено и обработано, обои все сорваны, щели все заделаны (Ароша постарался). Но и после ремонта Поля всегда аккуратно раскладывала под кроватью пижму, а матрас обрабатывала валерианкой, в общем, делала всё, чему научили во дворе. Чтобы что-то узнать, совершенно необязательно было выходить в город, искать книги, читать справочники или звонить кому-то по телефону. Достаточно было сесть на лавку в круглом дворе и вслух задать вопрос вроде как в воздух, но его тут же слышал какой-нибудь жилец – все форточки были всегда открыты, и через пару минут прабаба получала исчерпывающий ответ, а то и несколько вариантов. Поэтому на задумчивый вопрос в небо: «Интересно, а чем в наше время выводят клопов?» – Поля мгновенно услышала парочку старинных семейных рецептов борьбы с этими домашними насекомыми. Комната, наконец, была очищена от подобойных кровососущих жильцов и готова к заселению. Туда и въехала Лидка, получив отдельную жилплощадь, и все, наконец, вполне удобно разместились.
Милька
Поля завела дружбу с двумя своими ровесницами. Одна была мощной молодящейся бальзаковской тетенькой, служившей еще при бывших хозяевах Соллогубах гувернанткой. Бальзак, конечно, был бы в ужасе, если б узнал, что таких женщин будут связывать с его именем. Милиция, все ее звали Миля, хорохорилась до смешной невозможности и мечтала, с одной стороны, умереть молодой, но с другой – как можно позже. Привыкнув, видимо, всю свою женскую жизнь держать себя в строгости, накрахмаленности и вечной борьбе с соблазнами, чтобы сохранить хорошее место при соллогубовском «дворе», Миля морально распоясалась, когда хозяева сбежали, а «двор» (придворных в смысле) после революции разогнали. И в свои 45 Миля выглядела как бандерша дешевого провинциального борделя, хотя ей самой казалось, что она неотразима и вполне строга. Она красила волосы, как подозревала Поля, луковой шелухой, поэтому просачивающаяся седина приобретала неровный желтоватый цвет старых выцветших газет (разве что без большевистских лозунгов), взбивала как могла волосья, чтобы казаться еще выше своих 180, и пришпиливала в середину прически бант. То, как выглядел бант, зависело от настроения, дня недели и времени года. Летом прилепляла полупрозрачный, газовый, невесомый со свисающими на ухо вялыми концами. А зимой? Какой бант может быть зимой? Только теплый – вязаный шерстяной или меховой. Причем ближе к весне Миля начинала носить бантики цвета молодой зелени – чтобы приманить весну, как объясняла она, – а в феврале это смотрелось диковато. Каждые выходные, когда погода позволяла уже выходить во двор без пальто, то есть с поздней весны до середины осени, Миля, во что бы то ни стало, надевала свое многолетнее длинное бордовое бархатное платье с белыми болтающимися погончиками из горностая и выходила к Поле на лавку. Сидеть откинувшись ей было неудобно – мешали крупные пуговицы из фальшивых бриллиантов на спине. Иногда Миля выносила погулять старинную зеленую, местами протертую шаль в огурцах. Устраивались они с Полей на лавке у беседки лицом к арке, в которую виден был почти весь двор, и начинали свои бабьи разговоры, слышаные-переслышаные, но каждый раз обрастающие новыми подробностями и легендами.
