Расцветало время оттепели.
Дочка
Родственники Роберта все никак не приезжали взглянуть на его счастье. «Сына, какое это может быть счастье – жить в подвале с евреями», – спрашивали они в письме и снова не приезжали. Роберт переживал, страдал по-настоящему, человеком он был мирным, а тут так с матерью все закрутилось. «Сына, я ж тебе человеческим языком говорю, там для меня немножко много евреев». И опять отговаривались важными делами: то за маленьким сыном надо присмотреть – совсем учебу забросил, то дела у отчима на службе.
– Отпусти ситуацию, – сказала ему умная полуеврейская жена. – Время покажет. Вот появятся у нее внуки, там и посмотрим.
Как в воду глядела, я вскоре и появилась. В один из июльских вечеров, в самой середине лета, Роберт отвез Алёну в роддом на Леонтьевском. Аллу в роддоме обозвали «старородящей первородкой», что ее удивило и обидело одновременно: «Это что ж такое? В 24 года – и уже старородящая? Что вообще за название такое? Звучит как ругательство просто! А что ж, к вам в 15 рожать приходят?
– Нет, гражданочка, это медицинский термин! Раньше до 20 первые роды у женщин проходили, потом до 24 возраст отодвинули, так что вы не волнуйтесь, располагайтесь вот и начинайте рожать! Какая вам разница, как вы называетесь, мамочка? Вон, как вы переносили, недели на две точно!
Я и вправду появилась позже сорока, сильно переношенная, большая, толстая, самодовольная, с пальцем во рту. Видимо, уже лезли зубы. Имя выбирали недолго, заранее решили, что или Катька, или Алешка. Алешка отпал сам собой.
Роба с Аллой, Лидкой и Принцем шумно затормозили у ворот и торжественно внесли сверток со мной в пыльный от июля двор. Поля, счастливая – а как же, уже прабабушка! – неловко переваливаясь и вытирая руки о фартук, побежала навстречу. За ней раскрасневшаяся Ида, ставшая уже тетей. Олимпия, Миля и Марта, праздничные, расфуфыренные, еле поспевали следом.
– Приехали! Приехали! Принимайте!
Народ, зная, что меня привезут, повылезал из подполов, улыбаясь и покряхтывая, – а как же, прибавление, счастье, не каждый день в их дворе такое! Пришел даже дядя Миша-айсор, чистильщик обуви из будки на углу. Он был почти родной, знал всех дворовых и часто был зван на все наши праздники. Сидел он на углу ндавно, приехал в 1920-е после того, как начался массовый исход ассирийского народа из Ирака и Турции – резать там людей умели знатно. Приехал молодым человеком, к тридцати, с семьей, родителями, без языка – куда деваться? Собратья в те времена стали открывать точки по чистке обуви на шумных московских перекрестках. Вот и Миша решил заняться чисткой. Сколотил ящик, купил баночку черного крема для кожаных ботинок и белую зубную пудру для полотняных тапочек и сел тогда, в конце 20-х, на нашем углу. Чистильщики были в диковину, обувь москвичи привыкли чистить сами и дома, а тут целый ритуал: сначала в ботинки вставляли картонки, чтобы, не дай бог, не испачкать носки, потом мягкой щеткой счищали городскую пыль, чтобы не втереть ее в туфли. Затем шел черед ваксы, которую надо было аккуратно нанести тонким слоем на поверхность, потом маленькой щеточкой наполировать и под конец мастерски бархоткой пройтись. Крем дядя Миша, тогда еще просто Миша, попервоначалу покупал, но потом стал варить сам. Никаким другим средствам, будь то английские или немецкие, не доверял. Сначала выпаривал ваксу на воде, но решил, что это нечестно – внешне такая вакса хоть и наводила блеск, но за обувью никак не ухаживала, а в городе, где девять месяцев слякоть, а три – пыль, надо было использовать что-то другое. И Миша стал делать составы на скипидаре с патокой, воском и костяной сажей. Но однажды воспламенился. Вспышка задела лицо, навсегда лишила начинающего химика бровей и ресниц и сильно снизила остроту зрения одного глаза. Но Мишу это ничуть не расстроило, хотя скипидар он больше не покупал, а перешел на гуталин, специально разыскивая по всей Москве масло норки, чтобы добавить его в крем для обуви. И когда Поля, по доброте душевной, выносила ему на угол стоптанную пару мужниных ботинок – а как же, Мише тоже надо кормить семью, пусть поработает, – тот всегда рассказывал ей свои отборные новости. Особенно любил ненаучные темы про алхимию – кстати сказать, он и Родиона застал еще в добром рассудке, и они успели в обширной старинной библиотеке выискать много рецептов, пока книги не вывезли в неизвестном направлении, рецепты нашлись, ведь вакса была составом древним, можно сказать, предметом роскоши. Родион советы давал, Миша на ус наматывал. Теперь частенько и Поле доставалось из тех стародавних знаний, но говорили не только про ваксу, а про все: про войну и послевойну, про политкаторжан и продуктовые карточки, про новый Полин радиоприемник «Звезда-54» и про только что опробованный сорт новой норковой Мишиной ваксы.
Я с мамой во дворе, первые выходы, 1957 г.
Вот и теперь, накануне рождения правнучки, Поля пошла к Мише. Ни с того, ни с сего, просто так, давно не видела. Дядя Миша недавно обзавелся маленькой будкой, «стоянкой», как он ее называл, в которой все аккуратно было разложено и развешено: на прозрачной стене – разноцветные шнурки на бечевке, вдруг кому понадобятся, на полочке, узенькой-преузенькой, – стопки плоских жестяных круглых коробочек-баночек с разноцветными кремами для обуви, щеточки бархотки для наведения блеска, много всяких других мелочей и обязательно свежая газета «Известия». Миша обрадовался, потушил свою «Герцеговину», вынул полновесный зад из будки и пожал Поле руку.
– Полина Яковлевна! Давно не заходили! – проворковал Миша. – Совсем забыли старика, уважаемая!
– Какой же вы старик? Не старше меня, чай! – махнула Поля рукой.
– Когда маленького ждем? Уже пора, совсем пора! – улыбнулся Миша.
– Ну, пора не пора – не нам решать. Вот, гляди, – Поля протянула Мише ботинки. Миша осмотрел их, как врач осматривает больного, и предложил:
– Я их подправлю чуть, совсем стоптались. Не возражаете, уважаемая? – Миша любовно прижал к себе старые потертые скороходы.
– Как нужным считаешь.
– Сделаю. И вот еще, это внучке передай для ее малютки. – Миша протянул Поле маленький пузырек с маслом.
– Что это, мать моя? – Поля посмотрела флакон на свет.
– Масло норки. Хорошая вещь! Редкая! От любых кожных проблем. Норка же не болеет ничем кожным, а все потому, что шкурка ее смазывается этим жиром. Он и защищает, и всякую нечисть убивает, и моментально лечит, если, не дай бог, что. Ну вот, ребятенку от опрелости или просто на кожу, самое оно! Я всех своих так взрастил, на масле на норочьем, никогда проблем не было! Ни разу!
Я о чем-то пою, а уши у меня, как у эльфа!
– Спасибо, Мишенька, спасибо! Попробуем.
К Михаилу подошел еще один сосед с нашего двора. Он жил в арке и единственный из всего двора имел табличку, где было написано «Приват-доцент П. Х. Любомудров». Сумрачный был человек, одинокий. Скупо поздоровавшись, сел напротив Мишиного кресла и подставил свои пыльные ботинки.
