Япония на протяжении почти всего известного нам исторического периода осознавала себя как периферию цивилизованного мира и никогда, за исключением ранней стадии формирования государственности и последнего столетия, не претендовала на роль культурного, политического и военного центра. Если учесть, что основной внешний партнер Японии — Китай — напротив, обладал гиперкомплексом своей «срединности» (и сопутствующей ему незаинтересованностью в делах японских «варваров»), то станет понятно, почему потоки информации, направленные с континента в Японию и из Японии во внешний мир, до самого последнего времени были несопоставимы по своей интенсивности. В процессах культурного обмена Япония всегда выступала как реципиент, а не как донор.
Не только сама Япония ощущала себя как периферию ойкумены, внешний мир также воспринимал ее в этом качестве. В связи с этим письменные свидетельства, с которыми приходится иметь дело историку-японисту, отличаются некоторой односторонностью: в нашем распоряжении находится сравнительно немного источников информации, имеющих происхождение за пределами Японии, и для многих исторических периодов мы лишены возможности взгляда извне, что, безусловно, часто ставит исследователя в чрезмерную зависимость от местных источников информации. А это, в свою очередь, сужает нашу способность объективной оценки, которая всегда вырабатывается при сопоставительном анализе различных взглядов.
Общепризнанным является факт широкого заимствования японцами достижений континентальной цивилизации практически на всем протяжении истории этой страны. Трудно обнаружить в традиционной японской культуре и цивилизации хоть что-то, чего были лишены ее дальневосточные соседи (свои континентальные прототипы обнаруживают и знаменитые японские мечи, и сухие сады камней, и чайная церемония, и искусство выращивания карликовых деревьев бонсай, и дзэн-буддизм, и т. д.). Тем не менее, японская культура всегда была именно японской. Мы хотим сказать, что своеобразие культуры проявляется не столько на уровне изолированно рассматриваемых «вещей» или «явлений», сколько в характере связей между ними, из которых и вырастают доминанты той или иной культуры.
Чрезвычайно важно, что заимствования осуществлялись Японией на большей протяженности ее истории совершенно добровольно, а значит, страна имела возможность выбора: заимствовались и укоренялись лишь те вещи, идеи и институты, которые не противоречили уже сложившимся местным устоям. В этом смысле Япония может считаться идеальным «полигоном» для исследований межкультурных влияний, не отягощенных актами насилия или же откровенного давления извне.
Сказанное, разумеется, можно отнести к после мэйдзийской Японии лишь с определенными оговорками. Ведь «открытие» страны, связанное с событиями «обновления Мэйдзи», произошло под влиянием непосредственной военной опасности, грозившей со стороны Запада. Послевоенное же развитие в очень значительной степени определялось статусом страны, потерпевшей поражение во Второй мировой войне, и оккупационные власти имели возможность непосредственного контроля над государственной машиной Японии. До этих же пор Япония скорее ждала, что мир «откроет» ее, чем искала сама пути к сближению с ним. Страна, окруженная морем, не сумела создать быстроходных и надежных кораблей и не знала ничего такого, что можно было хотя бы отдаленно сопоставить с эпохой великих географических открытий. Эта эпоха коснулась Японии лишь в том смысле, что она была открыта европейцами.
Подобная закрытость приводила к консервации особенностей местного менталитета и стиля жизни, вырабатывала стойкое убеждение в некоей «особости» Японии, ее культуры и исторического пути.
Такая самооценка, в плену которой подсознательно находятся и очень многие западные исследователи (не говоря уже о массовом сознании), является еще одной причиной трудностей, возникающих при интерпретации историко-культурного процесса в этой стране.
Японию часто считают страной небольшой. Это не совсем верно, ибо ее территория (372,2 тыс. кв. км.) больше площади современной Италии или же Англии. Однако, как уже было сказано, значительная ее часть занята горами, что в большой степени ограничивает реальные возможности хозяйственной деятельности человека. Немногочисленные равнины (самая обширная из которых Канто: занимает площадь в 13 тыс. кв. км.) и узкая прибрежная полоса — вот, собственно, и вся территория, на которой могли расселяться японцы, начиная с древности и до нынешних дней. В какой-то степени это, видимо, предопределило общую историческую тенденцию к проживанию сравнительно крупными компактными группами. Так, население первой столицы Японии Нара оценивается в 100–200 тысяч человек (VIII в.). В Киото в 1681 г. проживало 580 тысяч человек. Население Эдо (совр. Токио) в XVIII в. составляло более миллиона, и он был, по всей вероятности, крупнейшим городом мира.
Эту тенденцию концентрации многочисленных групп нельзя считать изменившейся и в настоящее время: основная часть населения проживает в гигантском мегаполисе на восточном побережье страны, в то время как остальная территория остается сравнительно малозаселенной. Таким образом, речь должна идти не только о территории малой с точки зрения возможности ее заселения, но и об особенностях национального характера, хозяйственной адаптации, социальной организации, которые приводят к тому, что люди предпочитают сбиваться вместе, даже если и имеют физическую возможность к более свободному расселению.
Начиная с того периода, когда мы имеем возможность для сколько-нибудь критически обоснованного подхода, экономика Японского архипелага стояла на рельсах интенсивного, а не экстенсивного развития. Дело, возможно, в том, что уже очень рано рыболовство стало одним из основных секторов присваивающей экономики. Из этнографических же данных известно, что интенсивное рыболовство способствует возникновению ранней оседлости и высокой концентрации населения. Археологические раскопки последнего времени доказывают, что такой подход не противоречит японским реалиям. Усвоение же протояпонцами культуры заливного земледелия, способного при значительных трудозатратах обеспечивать пищей возрастающее население, еще более усилило указанную тенденцию к концентрации.
Высокая плотность населения образует такую среду, где распространение информационного сигнала происходит с большой скоростью, что является важнейшей предпосылкой культурной гомогенности. При высокой концентрации населения на единицу площади имеются три возможности разрешения этой ситуации:
1. Не вынеся слишком тесного соседства, люди начинают взаимное истребление.
2. Самая активная часть населения покидает пределы прежней среды обитания.
3. Социальные, культурные, этнические и родовые группы «притираются» друг к другу и находят взаимоприемлемый компромисс общежития.
Если оценить ситуацию с макроисторической точки зрения, то нельзя не прийти к выводу, что в Японии был реализован именно третий вариант. С установлением сёгуната Токугава длительный период междоусобиц был окончен, и с тех пор страна не знала глобальных революционных потрясений; эмиграция конца XIX–XX вв. была крайне незначительной.
Говоря о культурной гомогенности, следует иметь в виду однородность населения страны с точки зрения этнической, языковой, религиозной, социальной и имущественной — т. е. тех факторов, которые служат источником конфликтов в других странах. Полное отсутствие притока переселенцев начиная с VIII в. позволило постепенно унифицировать этнические различия, которые, безусловно, существовали в древности. Межконфессиональных противоречий удалось избежать, поскольку действительной основой японского менталитета всегда оставался синтоизм. Его контаминация с буддизмом (религией по своему изначальному духу чрезвычайно малоагрессивной) была достигнута в основном за счет мирного межкультурного влияния. Имущественное расслоение никогда не было в Японии чересчур велико, а жесткая система предписанных социальных ролей с обоюдными правами/обязанностями верхов/низов обеспечивала четкое функционирование социального механизма (общественные конфликты возникают, как правило, именно там, где социальные роли оказываются в силу различных причин «смазаны»). В связи с этим и реально существовавшие региональные хозяйственно-культурные различия были ограничены по степени своего воздействия на динамику исторического процесса.
