Первым из европейцев, кто познакомил Запад с японскими артефактами древности в своем труде «Ниппон», был немецкий врач Филипп Франц фон Зибольд (1796–1866), получивший доступ к коллекции ботаника Ито: Кэйсукэ (1803–1901) во время своего пребывания в Японии (1823–1828) в качестве врача голландской миссии в Дэсима.
Однако внедрение современных (западных) методов археологических исследований на профессиональной основе началось только после Мэйдзи. Оно связано с именами таких ученых, как американский биолог Э. Морс (Е.D. Morse, 1835–1925), англичанин В. Гоулэнд (W. Gowland, 1842–1922) и др.
Пионером японской археологии по справедливости считается Э. Морс. Прибывший в Японию в 1877 г. для исследования моллюсков, он обнаружил в О:мори вблизи Токио доисторическую «раковинную кучу» (shell midden, японская калька — кайдзука), похожую на ту, что он раскопал ранее в Новой Англии. Получив преподавательскую должность в Токийском университете, Морс провел раскопки в О:мори и посетил со своими студентами множество других стоянок. Часть учеников Э. Морса после его отъезда самостоятельно продолжала археологические изыскания.
В. Гоулэнд, связанный по своим служебным обязанностям с Монетным двором в Осака, обследовал ряд курганных погребений в районе Осака-Нара во время своего пребывания в Японии в 1872–1888 гг. Его детальные описания и рисунки оказали большое влияние на японских археологов. Именно с его именем связывают ныне начало по-настоящему научного изучения курганного периода.
В 1896 г. было организовано Археологическое общество Японии. Формирование современной археологической школы в Японии можно отнести к началу XX в. Первый учебный курс по археологии был прочитан в 1909 г. в университете Киото.
Место археологии в общественном сознании.
В настоящее время работа археологов вызывает интерес не только среди профессионалов. Она имеет и огромный общественный резонанс. Совершенно обычным является то, что сообщения о новых находках выносятся на первые полосы газет, обсуждаются в качестве важнейших событий на телевидении. Помимо общепочтительного отношения японцев к собственной истории вообще, это объясняется и все еще продолжающимся поиском средств этнической самоидентификации, в процессе которого историческим и, в особенности, археологическим исследованиям массовым сознанием отводится в настоящее время первостепенная роль (в 1970-80-х гг. эту роль играли этнографические исследования и наблюдения иностранцев над особенностями японской культуры, образа жизни, национального характера).
В случае особенно замечательных находок территория признается археологическим заповедником и становится «музеем под открытым небом». И такие музеи пользуются настоящей популярностью у простых японских граждан.
Хороший пример являют собой раскопки поселения Ёсиногари в префектуре Сага (остров Кюсю). Это поселение было обнаружено в 1982 г. на территории, предназначавшейся для постройки технопарка. К 1986 г. стало понятно, что на этом месте располагалось крупное поселение, датируемое I–III вв. н. э. За три года полномасштабных раскопок выяснилось, что эго было крупнейшее из обнаруженных до этого времени поселений эпохи яёй: около 350 жилищ и 2000 могил. Под давлением общественности и местных властей территория поселения площадью в 30 га была объявлена заповедником. К началу 1995 г. билеты на его посещение приобрели 8 миллионов человек!
Такие археологические заповедники разбросаны по всей стране. При тесноте, в которой проходит жизнь японцев, выделение таких территорий под немыслимые древности является нагляднейшим свидетельством, что эти древности зачем-то японцам нужны.
При этом следует иметь в виду, что японские археологические памятники — это не римские руины и не египетские пирамиды. Поскольку основным строительным материалом в Японии всегда было дерево, то никаких толп туристов со всего света эти музеи-заповедники обеспечить не могут, хотя у человека «понимающего», организация музейного дела в этих заповедниках вызывает восхищение. Но, несмотря на равнодушие иностранцев, сами японцы посещают заповедники с отменной охотой.
По-настоящему широкие археологические исследования начались в Японии непосредственно после окончания войны. Отчасти это было связано с тем обстоятельством, что только в это время был обеспечен доступ археологов ко многим памятникам и стала возможной свободная от идеологической заданности их интерпретация. Однако получаемый на работу археологов отклик свидетельствует в первую очередь об общественных потребностях в разысканиях такого рода.
Это связано с тем, что в результате поражения во Второй мировой войне и последовавшего за ним крушения всей идеологической модели, строившейся вокруг «священной» фигуры императора, остро ощущалась потребность в чем-то другом. Для очень многих людей публичное признание императором Хирохито (Сёва) своей человеческой, а не божественной природы явилось экзистенциональным крушением. Отсюда — идеологический разброд нации, сопровождавшийся болезненным поиском общественного согласия относительно того, что является для страны наиболее важным и значимым. В это время получают широкое распространение коммунистические и социалистические идеи, появляется громадное количество самых немыслимых «новых религий». Мучительный поиск «новой» модели национального сознания включал в себя и вполне бессознательное обращение к прошлому. И в этом процессе не было ничего нового ни для Японии, ни для остального мира: такие конструкты всегда имеют в своем составе что-нибудь «историческое», отвечающее главному критерию всякой этнически ориентированной идеологии — уникальности. Это и понятно — любое событие прошлого уже состоялось, его невозможно ни отменить, ни повторить в любой другой временной и пространственной точке.
Однако в послевоенной японской модели прошлого «непропорционально» большое место заняла именно археология. Дело в том, что в предыдущий период господства тоталитаризма самоидентификация государства и этноса осуществлялась прежде всего с помощью памятников письменности, причем в первом ряду стояли, естественно, самые ранние произведения — мифологическо-летописные своды «Кодзики» (712 г.) и «Нихон сёки» (720 г.). При этом тогдашнее государство полностью монополизировало право на их интерпретацию, и честные исследователи этих произведений подвергались безжалостным гонениям (достаточно вспомнить хотя бы блестящего исследователя древних текстов Цуда Со:кити, 1873–1961, подвергнутого суровым преследованиям по законам военного времени). Открытое и циничное использование правящими кругами произведений древней словесности оставило горькое послевкусие: эти вполне «нормальные» для своего времени памятники стали восприниматься в качестве непременного атрибута авторитарной и крайне агрессивной власти, хотя дело было, разумеется, не в них самих, а в том, для чего они использовались.
Последствия такого отношения сказываются и теперь: несмотря на то что в японской школе историческому образованию уделяется чрезвычайно много времени, изучение мифологическо-летописных сводов исключено из учебных программ.
Однако традиция самоидентификации с помощью истории (обращения к прошлому) была слишком укорененной, чтобы в одночасье полностью отказаться от нее. Поэтому-то в послевоенное время место писаной истории в значительной степени заняла археология. При этом происходило постепенное «отшелушивание» конкурирующих идеологий, т. е. всего того, что не отвечало глубинным основам японской культуры, — ныне и коммунистические идеи, и голоса новоявленных религиозных лидеров свою аудиторию либо уже потеряли, либо стремительно теряют.
