Он внушал тебе, что благоволит тебе, умасливал и старался произвести впечатление своими маленькими личными историями, обращался с тобой, как с дочерью – с той самой, что погибла. Но настанет день, когда ты ему больше не будешь нужна, он выбросит тебя, как старый платок… И ты это хорошо знаешь. Он, наверное, уже раз сто это проделывал…
Она заставила тихий въедливый голосок заткнуться. Это был голосок-неудачник. И почему он все время влезал и все портил? Ясное дело, из-за мамы… Это мама оставила ей в наследство неуверенность в себе, хроническую приниженность, вечное сомнение, которое все время мешало…
Лифт остановился, и она шагнула в коридор. Там стояли трое полицейских, двое из них в форме. Три враждебных лица повернулись к ней. Ехидный голосок воспользовался этим и затараторил: «Да, моя красавица, уж вляпалась ты так вляпалась, по уши в дерьме. Если хочешь знать мое мнение, то все это плохо кончится…»
– Мойра Шевалье? – спросил тот, что был в штатском, пожилой полицейский в длинном непромокаемом плаще а-ля Хэмфри Богарт
[48]; говорил он по-английски с сильным китайским акцентом.
– Это я. В чем дело?
* * *
Полицейские окружили ее, спокойно, но крепко взяли за запястья и надели на нее наручники. Потом втолкнули в лифт и прошествовали с ней вместе по холлу под взглядом ошеломленного охранника.
Ее заставили влезть в зарешеченный фургон с тремя рядами сидений с укрепленными подголовниками. Внутри сидели еще двое полицейских, мужчина и женщина. За исключением штатского в длинном плаще, все в голубых форменных рубашках с короткими рукавами и черными погонами, на которых Мойра разглядела белые полоски, расположенные елочкой. Она предположила, что количество полосок соответствовало званию. Один из полицейских, у которого их было три, а на груди висел микрофон, прикрепленный к левому нагрудному карману, был явно старшим по званию. Если только им не был штатский в плаще. Трудно сказать, потому что никто из них рта не раскрыл за всю дорогу до отделения полиции, занявшую не больше пяти минут.
Полицейское отделение Хэппи-Вэлли представляло собой компактный серый семиэтажный бункер с углами, похожими на сторожевые башенки. Он стоял как раз напротив заведения «Пицца Хат». Сбоку, рядом с заправкой, был зарешеченный въезд. Они миновали решетку, потом белый шлагбаум и запарковались позади здания.
– Кто-нибудь наконец скажет мне, в чем меня обвиняют? – уже в третий раз спросила Мойра по-английски.
Ответа не последовало. Когда ее повели внутрь, у нее возникло такое впечатление, что на горле затягивается удавка и не дает дышать. Коридоры, лифт, опять коридоры. Наконец ее втолкнули в комнату без окон, с серыми стенами, освещенную неоновыми лампами. Наручники сняли и велели ей сесть. Из мебели в комнате были только стол и три стула. Полицейские заперли дверь, и Мойра осталась одна.
* * *
Два часа. Два часа к ней никто не входил. Два часа она кружила по комнате в восемь квадратных метров. Она давно уже заметила в углу потолка видеокамеру. Наблюдают ли они за ней, Мойра не знала, но обращалась к ним, сначала спокойно разговаривая, а потом уже крича во весь голос. Безуспешно. Никто не пришел. Два часа. Ей все больше и больше хотелось писать. Она спрашивала себя, сколько еще они ее тут продержат и надолго ли ее вообще взяли под стражу. В коридоре вдали послышались шаги, и она закричала в дверь:
– Я хочу писать!
Но они не остановились. Может быть, про нее забыли… Тех, кто ее сюда привел, наверное, уже отправили домой, и теперь всем на нее наплевать. Неужели когда-нибудь случалось, чтобы задержанного забывали в комиссариате? Тревога нарастала, у нее возникло ощущение, что в вены ей закачали быстросхватывающийся цемент. А мочевой пузырь вот-вот лопнет…
Но все-таки у нее ничего не отобрали, кроме телефона и планшета. Наверное, это хороший знак? Она, как могла, старалась себя успокаивать.
Около полуночи дверь наконец открылась, и появилась женщина в голубой рубашке и черных брюках.
– Мне нужно пописать, – повторила Мойра.
Женщина, кивнув, сделала ей знак следовать за ней. Мойра испытала неслыханное облегчение, когда струя мочи ударила в унитаз, и заметила, что по щекам у нее катятся слезы. Она вытерла их, привела себя в порядок и вышла. Женщина ждала ее возле двери туалета. Ее снова заперли в той же комнате. Дьявол! Она задубела на жестком стуле. Бедра затекли и начали болеть. Наверняка такие жесткие и неудобные стулья тут поставили нарочно: те, кого держали в этой комнате, должны были прочувствовать все неудобства своей ситуации. «Настоящий Кафка», – подумала Мойра. Кафку она читала еще в юности. Как там называлась эта книга? «Процесс». История Йозефа К., который не знал, в чем его обвиняют.
Который теперь час?
Мойра взглянула на браслет «Мин». На нем не было кнопки вызова. А жаль… Она бы сейчас очень пригодилась. К ней все время возвращалась одна и та же мысль – и долбила голову, как капля воды в китайской пытке.
Чего от нее хотят?
Вот-вот, именно китайская пытка. Это вполне в их духе. Довести человека до крайности. Пусть позлится… Ладно, это им удалось. Браво, вы добились, чего хотели. А вдруг они пойдут дальше?
Словно исполняя ее желание, дверь распахнулась. В комнату влетел пожилой полицейский, наклонился над Мойрой и начал что-то орать ей прямо в лицо, брызгая слюной. Она почувствовала, как напряглись и одеревенели ее мышцы, и съежилась на стуле. Полицейский все орал и орал, обдавая ее своим дыханием. Ей стало страшно и захотелось плакать. А потом он выскочил так же быстро, как и вошел, громко хлопнув дверью.
Наступила тишина.
* * *
Сердце Мойры стучало в груди, как барабан, она дрожала всем телом. Что же это происходит? Ей нужен адвокат. Пусть он вытащит ее отсюда. Сейчас же! Не успела она отдышаться, как вошли двое полицейских, на этот раз в форме. Вид у них был мрачный, на глазах темные очки. Они уселись напротив и начали допрашивать ее по-китайски.
– Я не говорю на кантонском наречии, – сказала она. – I don’t speak Cantonese.
Напрасный труд. Вопросы сыпались дождем, как картечь. Тон становился все выше. Вдруг один из них вскочил, опираясь на стол кулаками. И все принялись что-то лаять, брызгая слюной и яростью. Каждый их лающий вопль хлестал ее, как плетью.
– Адвоката! Адвоката! – кричала Мойра, ошеломленная и потрясенная. – Позовите адвоката! Адвокат! Адвокат! Адвокат!
Слезы обжигали ей лицо.
* * *
Четыре часа утра. Мойра была измучена, нервы на пределе. Шесть часов она провела в этой комнате, причем три из них ее изводили допросом на кантонском диалекте, при этом испепеляя злобными взглядами, и довели до полного изнеможения. После двух мужчин настала очередь женщины примерно ее возраста. Ее агрессивность не шла ни в какое сравнение с агрессивностью мужчин, от нее можно было просто-напросто тронуться рассудком. Что же такое она сделала, чем заслужила такое обращение? Тем не менее никто из них ее не тронул, хотя она и слышала разговоры о скандальных случаях в полицейских отделениях Гонконга, а бывало, что полиция избивала манифестантов, но, судя по всему, этим ее трогать запретили. Редко когда Мойре приходилось испытать такой страх, с такой силой ощутить собственное одиночество и беспомощность. Она до сих пор так и не узнала, в чем ее обвиняют. Было ли это как-то связано с Мином? И почему среди полицейских не нашлось ни одного говорящего по-английски? Она вспомнила того молодого сыщика. Где он сейчас? Что делает? Он ведь ходил за ней по пятам. Может, его перебросили на другое задание? Или он в отпуске? Почему его здесь не оказалось?… Снова наступила тишина, не было слышно ни единого звука. Комиссариат погрузился в сон, и о ней опять забыли.
