На последней фразе Бабов закашлялся и вышел из образа.
– А Стекляшку уже допросили? – Антон положил бычок, на котором вырос столбик нетронутого пепла, в нескофейную банку, но закуривать снова не стал.
– А тут надо понимать, что Витю утром любовница мертвого нашла…
– Перед иконой… – слова сорвались с губ Феди неожиданно даже для него самого.
– Так точно. Крест с шеи сорванный в кулак зажал, лицо перепуганное, как у ребенка нашкодившего, а на полу лужа… А ведь половину области держал. Интересно, кто его так? – Бабов нахлобучил лежавшую рядом фуражку на седой вихор и, вставая, стряхнул с колен траурный пепел.
– А вы не думали, товарищ следователь, что дело в иконе? – Федя посмотрел Бабову в глаза.
– В ней, проклятой. Тьфу ты, прости господи. Только непонятно, почему убийца ее так и не забрал – может, спугнули? Ну да ничего, у нас сохраннее будет. Пропуск я вам подпишу, пока можете быть свободны, но, если вызову, чтоб не бегали – везде найду, будьте покойны.
– Можно последний вопрос? – Предчувствие свободы придало дьякону смелости. – Есть у вас такие в участке, кто лет тридцать или около того работает?
– А вам зачем? Ну, Красногубов еще при Союзе служил вроде. Он на сутки скоро заступать должен – загляни на выходе в дежурку, авось застанешь уже.
Капитан Красногубов все понял сразу и предложил Феде поговорить вне стен участка. Он выбрал местом встречи полупустую пивнушку и, откусив пену на жигулевском, начал без всяких прелюдий.
– Повезло тебе, ты со мной пальцем в небо попал, Федор. Я себе на этом деле карьеру похоронил и жисть похерил. Сейчас-то уже плевать, но все одно неохота, чтобы за спиной шушукались, поэтому лучше здесь. – Капитан сделал три больших глотка. – Меня тогда одним из лучших молодых спецов считали, большое будущее прочили. Но слишком я был советский, слишком правильный – все напрямик норовил. Любой бы плюнул и взял бы другой орех из туеска, а я взял один и грыз, пока все зубы не выпали. Едва не спился, увольнялся даже, но ребята пожалели – посадили в дежурку. Так и сижу много лет.
Красногубов задумался и отпил еще пива. Федя заметил, что губы у капитана и впрямь красные, как у девушки.
– Я приехал со вторым нарядом, когда церковь уже осматривали. Омона с нами пригнали три взвода – все поначалу думали, что разборка – бандиты Бога не поделили. – Раздавшийся следом звук больше напоминал скрип несмазанной петли, чем смех. – Но сразу стало ясно, что дело нечисто. Ни капли крови в церкви не было, а трупов как на митинге. Все лицом перекошенные, в корчах. Под иконостасом поп. Батюшка, в смысле. А сам иконостас… Чертовщина, я же говорю. Все иконы будто скипидаром окатили. Только одна уцелела.
Федя почувствовал, как озноб поднимает один за другим волоски между лопатками.
– Какая? – вопрос, вертевшийся в пересохшем рту, хрустнул сухой веткой.
– Жуткая, в жизни такой не видал. Христос был на ней, но не такой, как его обычно рисуют. Лицо страшное, прямо в душу смотрит. Ты еще плохого ничего не подумал, но уже повиниться хочется. Только это полбеды, это стерпеть можно. Главное – в одной руке он меч держит, а в другой – отсеченную голову грешника. Я присмотрелся, а лицо на голове мое. Написано, как полагается, но ни в жисть не перепутаешь, если увидишь. Я пионером был, комсомольцем был, никогда не верил ни в бога ни в черта. И поначалу себя убедил, будто почудилось мне. Ни с кем привидевшееся не обсуждал. Начал землю рыть по всем правилам. Да только экспертиза показала, что видимых причин для мгновенной смерти ни у кого из потерпевших не было. И с мотивом та же история – он, может, у кого и есть, только преступного деяния все одно нет. А потом дело и вовсе ФСБ забрало. Проверяли на теракт, на утечку секретного оружия, на предмет спецоперации даже – вдруг кто из отдела по борьбе с оргпреступностью решил снять всю верхушку бандитскую… Глухо, короче. Я пару раз с их следаками пытался говорить, но все впустую – крутили пальцем у виска. А в конце концов дело замяли – списали на разборку.
Красногубов вздохнул и как будто без удовольствия уже отхлебнул жигуля. Дьякон сидел не шевелясь, обращенный в слух.
– В общем, стал сам копать как бобик, где мог. Отыскал попа, который вместе с первым нарядом приезжал. Я тогда краем уха слышал, как он над другом убивался, только словам его значения не придал. А потом как придал, что аж проснулся посреди ночи. Он, помнится, все повторял на разные лады, что просил друга по иконе этой не служить, да себя корил за робость.
– Быть такого не может! – не вытерпел Федя. – Отец Сергий мне перед смертью говорил, что не знал ничего и друга много лет как не видел! Думаете, православный христианин при сане перед смертью врать станет?
– Может, соврал, – хмыкнул Красногубов, – а может, и память изменил, чтобы не винить себя.
– Как это изменил?
– Это как у Толстого в «Воскресении». Преступает закон один человек, а искупает содеянное уже другой. И чтобы искупление таким тяжким не было, по крохам вымарывает из памяти вину свою. Мое проклятие, наоборот, в том, что я ни в жисть ничего не забуду, помню, будто вчера это было. Одним словом, передаю, что сам слышал. Сергею друг егойный икону привез показать незадолго до гибели и сказал, что икона эта каждого грешника покарает, кто перед ней помолится, и что задумал он собрать по такому случаю всю погань в городе. Наставник твой другу тогда не поверил, конечно, хотя, как и я, себя признал в голове отсеченной. Сказал, что если она на кого навлечет кару, так только на того, кто по ней служить будет. Вот. Дальше ты знаешь. Потом, когда дело закрыли, икону Сергей забрал себе, но со мной встречаться второй раз наотрез отказался. Обмолвился что-то про полученное письмо, которое все объясняет, и пообещал, что икону спрячет.
– Он и спрятал. И хранил до смерти. Хотел, чтоб я ее нашел, только опередили меня. – Федя уронил лицо на руки, словно весь мир навалился на него своей тяжестью.
– Хочешь сказать, что икона опять по рукам пошла? – Красногубов встрепенулся, но нельзя было понять, чего в его лице стало больше: испуга или восторга.
– Не на ваше дежурство пришлось. Скоро все знать будут.
– Сколько? – вопрос Красногубова был понятен Феде без уточнений.
– Двое. Пока что.
– Нет, больше я ни в жисть в это дело не сунусь. К старости только сумел от клейма сумасшедшего отмыться…
После этого капитан окончательно ушел в себя и беседа сбилась на вежливые, но неловкие околопогодности. Прикончив пиво, Красногубов, к Фединому облегчению, сказал, что ему пора.
Вернувшись в храм, Федя повинился, принял от настоятеля епитимью и стал прислуживать вдвое усердней, чем прежде. По крайней мере так должно было выглядеть со стороны. Отец Владимир поначалу старался держаться строго, но руководить приходом без помощи молодого дьякона казалось абсолютно невозможным. Тот умело вел хозяйство, знал поименно всех прихожан, да и на службах всегда был предусмотрителен.
