– Для девы в беде у тебя слишком тяжелая рука, – заметил я, потирая горящее ухо.
– Для героя у тебя слишком бесстыжие ручонки, – парировала она.
– Герои бывают разные. Агамемнон вот изнасиловал Кассандру прямо в храме Афины.
– Это был Аякс. И никакой он не герой после этого, а скотина. Никогда больше так не делай, ясно?
– А то что?
– Опять получишь в ухо.
– Вот и Кассандра так говорила Аяксу, но ее пророчество, как всегда, никто не принял всерьез… Ау!
Больше всего нас покоряло то, что, в отличие от нынешних героев, мифические были отнюдь не белыми и пушистыми. Даже благородный Геракл в свободное от подвигов время отрезал носы и руки, пришиб излишне строгого учителя (что вызывало у Пенелопы полное сочувствие), в припадке безумия растерзал собственных детей и убил человека, который справедливо обвинял его в конокрадстве; а от иных деяний Аякса, Агамемнона, Ясона, Одиссея, Ореста, Алкмеона и даже скромного гения Дедала, не говоря уж о таких злодеях, как братцы Атрей и Фиест, Тантал, Тирей, Медея и Клитемнестра, наши маленькие сердца то заходились от гнева, то замирали в сладостном ужасе. Не раз мы рассуждали о том, как было бы здорово самим жить в ту славную эпоху; увы, от нее на острове осталось лишь несколько дорических колонн, некогда подпиравших своды какого-то древнего храма. Скучающие дядины постояльцы любили накорябать на них что-нибудь эдакое (я как-то застукал за этим постыдным занятием одного широко известного в Европе философа), но никакая низость не могла попрать скорбного величия этих руин.
– Тс-с-с! Ты это слышал? – встрепенулась вдруг Пенелопа.
– Как я мог что-то слышать, дважды получив в ухо? – прошипел я.
– Там, в пещере… как будто шорох.
Чувствуя, как по спине ползут мурашки, мы заглянули в черную глубину. Сложив ладони рупором, Пенелопа прокричала:
– Эй, Полифем! Полифе-е-ем! Выходи, старый глупый циклоп!
Я схватил ее за плечо:
– Перестань!
Она выгнула бровь:
– Боишься Полифема?
– Палемона. Вдруг он тут живет?
Никто не знал, кто он и откуда – этот великан, ростом и могучим сложением и правда напоминавший Полифема. Он просто был здесь всегда – как древние развалины, как скалы, как деревья, море и небо. Старик Яни рассказывал шепотом, что не оторвался еще от материнской груди, а Палемон уже жил угрюмым отшельником у самого моря, и будто с той поры он не постарел ни на день. Ясное дело, он страшный колдун, и никто в здравом уме лишний раз не поглядит в его сторону.
– Подумаешь! – Пенелопа вздернула веснушчатый нос. – Палемон мухи не обидит, спорим?
Мы еще постояли у пещеры, пытаясь разглядеть что-нибудь внутри. Чернильная темнота клубилась в глубине, готовая выплеснуться наружу и поглотить нас. С каждой секундой во мне крепло ощущение, что из тьмы за нами следят десятки голодных глаз.
Я облегченно вздохнул, когда Пенелопа наконец отвернулась и не говоря ни слова стала взбираться по откосу.
Поднимались мы медленно, прощупывая каждый уступ. Порывистый ветер налетал на нас, норовя столкнуть. Не раз у меня екало сердце, но я предпочел бы скорее сорваться на скалы, чем показать себя трусом. Тем не менее, едва мы выбрались на утес, кузина снова принялась меня дразнить. Тут уж мне пришлось пойти в контратаку:
– С каким русским словом рифмуется имя Пенелоп»?
Родному языку во всех его проявлениях меня обучала мама. Она верила, что когда-нибудь большевики либо построят свое светлое будущее, либо махнут рукой и уйдут, позволив нам вернуться на родину. «Гусара из тебя справлю, – смеялась она, взлохмачивая мне волосы. – Говорил чтоб как барин, а ругался – как извозчик!» Я же считал своим долгом делиться жемчужинами извозчичьей словесности с Пенелопой, коль скоро непременно женюсь на ней, когда вырасту.
Пенелопа недобро прищурилась:
– Европа? Прекрасная Европа, возлюбленная Зевса?
– Жаль тебя огорчать, но… – Я тут же дал деру, но быстроногая Пенелопа враз настигла меня.
Хохоча, мы покатились по траве. И вот уже я ужом извиваюсь и ору, а Пенелопа, ухватив меня за ногу, безжалостно щекочет пятку, приговаривая:
– Ахиллесова пята! Ахиллесова пята!
Внезапно крик застрял у меня в горле.
По тропинке, ведя, а вернее волоча на привязи рыжую корову, поднимался Палемон. Несчастная животина с жалобным мымыканьем упиралась, едва не высекая копытами искры, но он тащил ее за собой без малейшего усилия, словно упрямую собачонку. Выкаченные глаза коровы дико вращались.
Достигнув края утеса, Палемон рванул за веревку – и корова кубарем полетела с обрыва. Сквозь шум волн до нас донесся глухой, трескучий удар.
На мгновение мы остолбенели. А потом Пенелопа завизжала и дикой кошкой кинулась на Палемона.
Признаться, я порядком струхнул. Палемон мог раздавить голову Пенелопы в кулаке, как апельсин. Но он лишь молча стоял, пока она лупила его кулачками по животу, устремив почему-то пристальный взгляд на меня. Потом сказал:
– Слушай меня, Пенелопа Апостолиди. Слушай меня! Твой отец думает, что укрылся за спиной распятого бога; скажи ему, что он ошибается.
Пенелопа от изумления даже бить его перестала. Палемон развернулся и зашагал прочь. Только что его гигантский силуэт застил собою солнце – а миг спустя он уже исчез за гребнем холма.
– Мухи, говоришь, не обидит? – выдавил я, вновь обретя дар речи.
– О к-коровах я не говорила, – пролепетала Пенелопа.
– Спорим, это была жертва Посейдону? – От этой мысли у меня захватило дух.
– Так догони его и спроси, – посоветовала кузина. – Или слабо?
– Слабо, – кивнул я. – Иди взгляни, что с коровой сталось.
– Что-то неохота.
– И мне.
После чего мы не сговариваясь подошли к обрыву и поглядели вниз.
Ничего страшного там не оказалось. Вероятно, туша угодила на скалы и скатилась в море. Только пятно крови темнело на камнях, да и его уже смывала кипящая белая пена.
Что и говорить, Палемону удалось произвести на нас впечатление. По дороге к деревне мы вздрагивали от каждого шороха – ну как он выскочит из-за деревьев и кинется на нас?
Услышав душераздирающий вой, я, признаться, чуть не намочил шорты, а Пенелопа взвизгнула. Но тут из-за поворота вылетело, чихая зловонным дымом, доисторическое страшилище, и мы облегченно вздохнули.
Вывесившись из-за руля, старик Яни обратился к моей кузине:
– Дитя, неужели ты в таком виде разгуливаешь по острову?
Пенелопа огладила свой синий купальник и почесала пяткой лодыжку:
– А что?
Вообще-то ей простили бы, рассекай она по острову даже голой. Не из-за того, что отель ее отца обеспечивал доходом деревню, – просто она была всеобщей любимицей. В каждом доме нас встречали тарелкой фруктов, кружкой козьего молока и парой горячих сплетен. Пенелопа, щеголяя молочными усами, болтала с хозяевами, я угрюмо цедил из кружки, слушал истории, как у Агазона сдохла коза, а дочь Элении принесла в подоле, и скорбел по утраченной эпохе богов и чудовищ.
