– Я их повсюду ищу, а они вон где. На Палемона нарваться хотите? – Старик распахнул дверцу машины.
Мы запрыгнули на заднее сиденье, и Яни нажал на газ. В ответ мотор надменно фыркнул и заглох.
– А, шлюхин сын! – Яни выбрался из машины и полез под капот.
– Это он про меня, – мрачно сказал я.
Пенелопа двинула меня локтем:
– Так о маме не говорят.
– Каждый год другой мужчина.
– И что? Все равно она хорошая. Заткнись.
Тебе легко говорить, подумал я. Не ты проснулась среди ночи от плеска воды в биде и пьяного пения. Всякий раз, слыша, как мама приводит себя в порядок после очередного «рандеву», я сгорал от стыда, который старался гасить бравадой.
Тем не менее я заткнулся. Солнце палило нещадно, кипарисы вдоль дороги вонзались в раскаленное небо остроконечными кронами. Пенелопа смешно отдувалась, обмахиваясь ладошкой, я ужасно взмок. За капотом мелькали плечо и рука Яни, перебирающего что-то в моторе, и конца-краю этому не было видно. Чтобы развеять скуку, я сообщил:
– Мы нарвались.
– На кого? – отозвался Яни из-за капота.
– На Палемона.
Капот захлопнулся, точно гробовая крышка.
– Вы говорили с ним? – спросил Яни.
– Я его отлупила! – похвасталась Пенелопа. – Он корову убил, представляешь?
Задубевшее лицо Яни прорезали новые морщины. Он уселся за руль и повернулся к нам.
– Это не шутки, дети. Что он вам говорил?
– Что-то про распятого бога, – протянула Пенелопа. – Что мой папа прячется у него за спиной. И все.
– Вот я хозяину расскажу, как вы с Палемоном якшаетесь, – сказал Яни, – будет вам на орехи!
– Яни, миленький, не говори! – взмолилась Пенелопа. – Он меня побьет!
Как ни баловал ее дядя Никос, в гневе он был страшен. Однажды он у меня на глазах оттаскал дочь за волосы и наверняка побил бы, если бы не мамино заступничество. Моей любви к нему это отнюдь не прибавило.
Яни пожевал сухими губами.
– Крестики при вас? – спросил он наконец. Мы удивились, но дружно предъявили нательные крестики. – Храните как зеницу ока. Палемон не тронет никого под знаком креста или – тьфу! – полумесяца.
– Как граф Дракула? – спросил я.
– Какой еще Дракула? – опешил Яни. – Турок, что ли?
Мы покатились со смеху.
– Это вампир из книжки, – объяснил я. – Вроде вриколаса. Он, наоборот, с турками воевал.
– Кто бил турок, вриколасом не станет, – заявил Яни, – это дело святое. А от Палемона крест защитит точно. И полумесяц турецкий, чего уж там. Если только…
Повисло зловещее молчание.
– Что? – не выдержал я.
– А, пустое! Есть ослы, что жертвуют ему скот, чтоб, значит, в хозяйстве везло или на рыбалке, но греха на душу никто не положит. А без того Палемон – пшик. Не вздумайте только его слушать, да обходите десятой дорогой.
– Очень мне надо слушать всяких коровоубийц! – фыркнула Пенелопа.
Кивнув, Яни наконец завел мотор, а я шепнул кузине:
– Видишь? Это было жертвоприношение.
Встреча с Палемоном взбудоражила наше воображение, и остаток лета мы изводили вопросами местных жителей. Многие наотрез отказывались говорить на эту тему, но от некоторых нам повезло услышать самые невероятные истории. Больше всех порадовал Нифонт Яннакопулос, крестьянин, живший близ дубовой рощи, – с его сыном Тео мы иногда играли. Нифонт без обиняков заявил, что Палемон – не кто иной, как сын Зевса, могучий Геракл.
Когда вера в богов угасла, говорил Нифонт, а Олимп перестал существовать, остался лишь он – бездомный скиталец, некогда бывший величайшим героем Эллады. Нестерпимая боль терзала его, ибо без защиты своего божественного отца он снова ощутил в жилах огненный яд лернейской гидры. Завывая бешеным зверем, избегая людей, метался он по дорогам, пока в один из редких моментов просветления безумная надежда не озарила его. И он отправился к той скале, под которой захоронил бессмертную голову гидры, и, обнаружив ее еще живой, воззвал с мольбою: он позволит гидре вновь разрастись и обеспечит ее пищей, взамен прося избавления от мук…
– Вот она, значит, сидит в пещере, а он ей сверху жертвы кидает, – закончил Нифонт. – Вроде как единое целое они теперь.
Я поежился, вспомнив дыру в скале, куда мы так опрометчиво совали нос. Впрочем, история Нифонта звучала бы куда достовернее, не прерывайся он поминутно, чтобы хлебнуть из пузатой фляжки.
– А сам-то ты видел гидру, Нифонт? – спросила Пенелопа, героически сдерживая хихиканье.
– Упаси боже! – вытаращил глаза крестьянин. – Кто ее видел – уж никому ничего не расскажет.
– Перестань пугать ребятишек своими россказнями! – проворчала Агата, добродушная, пышнотелая же на Нифонта, ставя перед нами блюдо с золотистыми лепешками. – Сына уж застращал, – она кивнула на Тео, который сидел в уголке и внимал нашему разговору, – гляди, как смотрит!
А Тео смотреть по-иному и не умел – глазищи у него всегда были как блюдца. Худенький, бледный мальчик, совсем не похожий на пышущую здоровьем крестьянскую ребятню, он проводил все время за книжками, чураясь шумных игр, и только моя кузина умела вытащить его из скорлупы. Случалось, мы дразнили его, подчас довольно жестоко, но обижаться он не умел. Тео мне в общем-то нравился, благо рядом с ним я смотрелся настоящим бойцом; не нравилось мне то, как он глазеет на Пенелопу – с таким восторгом охотник Актеон взирал на купающуюся Артемиду. Напомню, что для Актеона это плохо закончилось.
– А зачем Гераклу бояться креста и полумесяца? – спросил я.
– Он стал богом, так? – затараторил вдруг Тео. – А богу нужна вера. А без веры он слаб. В Христа верят, а в Геракла не верят. И он не может тронуть никого с крестиком. Потому что с крестиком ты принадлежишь Христу, а не Палемону.
Разинув рты, смотрели мы на его просветленное лицо. Тео и сам сейчас казался божком, маленьким, но мудрым.
– Э! – сказал Нифонт. – Создатель сотворил небо и землю, еще когда и верить было некому. Но сила какая-никакая у Палемона осталась, это да, и если ему серьезную жертву принести… – Он сделал страшные глаза.
– Человека, – уточнил я.
– Человека, – эхом отозвался Тео.
Снова, как и во время беседы с Яни, воцарилась зловещая тишина – лишь стрекотали за окном цикады. Молчание нарушила Агата:
– Господь с вами! Обойди весь остров – не найдешь нехристя, который бы свою душу рискнул сгубить ради Палемона.
– Коров ему, однако, дают, – заметила Пенелопа.
Тут наш хозяин заметно смутился и пробубнил, что пожертвовал Палемону корову, «чтоб, значит, остальные лучше доились». Но это, добавил он, сущие пустяки.
