Сотрясаясь в очередном приступе кашля, Бушер не заметил, как в зал вошел невысокий кругленький человечек. Он направился к одному из стендов и посмотрел на лежащую под стеклом рукопись.
– «Таинственное учение из Ал-Корана на Древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года», – медленно прочитал новоприбывший пояснительную надпись рядом с толстой книгой в кожаном переплете. Он стоял спиной к Бушеру, опираясь на трость, словно для грузного тела опор в виде двух коротеньких ножек-окороков было недостаточно. Что-то в этом толстом посетителе, в его манере двигаться неожиданно бесшумно при таких габаритах, казалось Бушеру смутно знакомым. – Прелюбопытнейшая вещица, не находите?
Бушер фыркнул и потянулся к портсигару. Вогнать одну отраву в легкие, искореженные другой, было одним из немногих сохранившихся в его жизни удовольствий.
– Это подделка.
– Да вы что?! – воскликнул человечек. В его удивлении сквозило притворство. И все же Бушер продолжил – не смог устоять перед искушением и прочитать первую за долгие годы лекцию.
– Это рукопись из коллекции Александра Сулукадзева. В начале прошлого века этот титулярный советник и археограф-любитель собрал обширную коллекцию исторических документов. Ее даже приняла в дар как необыкновенную ценность Императорская публичная библиотека. Только гораздо позже удалось установить, что Сулукадзев – талантливый мистификатор и лишь немногие из его рукописей подлинны.
Голос Бушера, скрипучий и глухой от редкого использования, постепенно окреп и приобрел былую довоенную мощь.
– В частности, вот эта – откровенная фальшивка, – продолжал оживившийся смотритель. – Любой мало-мальски сведущий в исторических вопросах и достаточно внимательный наблюдатель заметил бы, что это якобы повествование о магометанской вере, судя по дате, создано за десятилетия до появления не только Корана, но и самого ислама в современном виде.
Зал наполнился непривычным ритмичным звуком, словно где-то в темном, затянутом паутиной углу захлопала крыльями летучая мышь. Бушер не сразу понял, что это аплодисменты.
– Узнаю. Все такой же зануда, – сказал человечек, повернувшись к смотрителю. – Я сразу был уверен, но на всякий случай решил удостовериться – вдруг двойник попался.
Бушер, в отличие от гостя, не сразу понял, кто перед ним. И лишь стащив с крючковатого носа, протерев и водрузив на место очки, поверил наконец собственным глазам и прошептал:
– Птицын.
– Бушер. Как всегда, зануда до конца, да, Мясников? – сказал Птицын. – Узнаю человека, не способного рассмешить даже пьяную гимназистку. Мог бы, в конце концов, переназваться как-то пооригинальнее.
Он толкнул дверь забегаловки на рю д’Алезья, указанной Бушером, и едва не отшатнулся.
– Ну и вонь… Ты ради ароматов сюда заходишь? – поморщился Птицын, усаживаясь за потертый столик. У стойки закашлялся и сплюнул на покрытый грязными следами пол клошар в плешивой и клочковатой мокрой шубе, напоминающий какое-то больное, разбуженное посреди лихорадочной спячки животное. Похоже, он и был источником впечатлившего Птицына зловония.
– Здесь дешево, – пожал плечами Бушер, прикуривая папиросу от вскинутой Птицыным зажигалки и вколачивая порцию раскаленного дыма в руины легких.
– Неужели беглецы не ценят такого специалиста, как ты? – покачал Птицын головой в притворном сочувствии, прежде чем поймал огоньком кончик куда более дорогой, чем у Бушера, папиросы.
– Зато у людоедских прислужников, вижу, оклад достойный, – прищурился в ответ Бушер. Старик буфетчик принес две рюмки кальвадоса. Бушера вновь сотряс приступ кашля, дрожь через локоть передалась хлипкому столику, и сидевший напротив Птицын подхватил рюмки, чтобы не расплескалось содержимое.
– Людоеды, говоришь? Нет, друг мой, вовсе нет… – улыбнулся он, глядя на содержимое рюмок так, будто гадал, не стоило ли все же дать им опрокинуться. Потом уставился в окно, где сквозь потоки дождя виднелся на другой стороне улицы мальчишка-трубочист. Прислонившись к почтовому ящику, он курил, не обращая внимания на дождь и прикрывая рукой тлеющий огрызок сигары. Струи воды стекали с его изможденного лица, протачивая чистые бороздки в покрывавшей его саже.
– Скорее, они как дети, – сказал Птицын, продолжая смотреть в окно. – Дети бывают неумелы. Порой жестоки, да. Людоеды? Ну, тянут иной раз всякую дрянь в рот, не разбирая… Но все-таки мы им все прощаем – ведь за ними будущее, верно? Будущее. Его особенно важно уметь разглядеть таким, как мы с тобой, вечно копающимся в прошлом.
– Я видел твое будущее. В Крыму. Прежде чем сумел бежать, – прошипел Бушер, чувствуя, как огонь, пожирающий истерзанные легкие, словно перекидывается на мысли, опаляя их гневом. Даже терзавший его фантомный холод окопов на миг отступил.
– Те, с кем ты бежал, были не лучше! – рявкнул в ответ Птицын, на миг утратив налет беззаботности и обнажив во взгляде нечто хищное.
– Вне всякого сомнения, – буркнул Бушер. Гнев вмиг сменился страшной усталостью, которую он тащил с собой давным-давно, еще из России, как тяжелый багаж. – Поэтому я и сбежал. Прочь оттуда, из этого пекла. И не разбирал, на чьей лодке плыть. Лишь бы прочь.
– Что ж, – хмыкнул Птицын, вновь нацепивший маску приторного и надменного добродушия. – Полагаю, ты не думал, что захочешь вернуться.
– Вернуться?
Бушер поежился от очередной волны вечно преследующего его холода.
– Да я в окопы и то вернулся бы с большим удовольствием.
– И все же ты вернешься.
– С чего бы это?
– Из-за свитка трибуна.
Бушер фыркнул:
– В шестнадцатом мы выжали из него все, что могли. Остальную часть невозможно прочесть.
Птицын выдержал театральную паузу, а потом наклонился вперед и прошептал:
– Мы сумели.
Все исчезло. Убогая забегаловка, мальчишка-трубочист за окном… Дождь, улица… Париж… Мир… Превратилось в декорации, на фоне которых живыми, настоящими остались только они вдвоем. И свиток с его загадками. Совсем как в те, старые, настоящие времена, когда существование еще не превратилось в уродливую, искалеченную пародию на само себя. Когда что-то еще имело значение. Когда они, вместе с Птицыным и профессором Забелиным, пытались разгадать настоящую, поистине великую тайну.
– К-как? – прокаркал Бушер, уже начинавший перевоплощаться обратно в Мясникова. В горле внезапно пересохло, и он торопливо отхлебнул кальвадос.
– Расскажу по пути на вокзал. Собирайся, – ухмыльнулся Птицын, с явным удовольствием вскочив из-за стола и наконец опрокинув шатавшиеся рюмки. – Мы едем домой.
– Доктор Мясников, я полагаю?
Мягкий вкрадчивый голос вырвал Бушера из созерцания мелькавших за окном тоскливых, мертвых ноябрьских полей. Впрочем, уже скорее не Бушера, а действительно Мясникова – поезд, тащивший его обратно в Россию по истерзанным и опустошенным недавней войной, до сих пор не исцелившимся землям, был словно патефон, крутивший пластинку задом наперед, от конца к изначальному. К молодости. К теплу. К силе, к вдохам полной грудью. К их учебе в Петербурге, и раскопкам в Армении, и находке Забелина, с которой все и началось.
