– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, – бормотала Саша. Повторяла одно слово как заклинание. Долго она так сидела, ее никто не искал, даже странно, что на уроках не хватились воспитанницы. Видать, что-то у классных дам случилось и впрямь необычайное. «Что у них там за „несчастье“-то? – подумалось ненароком. – Хотя ну их. Пусть пропадут все пропадом!»
Не зная, куда деваться от безделья, Саша достала обгорелую тетрадь, пролистнула – мелькнул носатый порт рет Шиловой – и начала рисовать Аделю в пожаре, охваченную пламенем. И подписала рисунок: «Гори».
– Я немного слышала, о чем говорили доктор с городовым, – вполголоса рассказывала Маруся Дублянская через пару дней после чудовищного происшествия. – Доктор говорит, это самовоспламенение! Такое очень редко случается… Когда в теле человека само что-то возгорается, и он истлевает до угольков…
Кровать Адели убрали из дортуара, и на пустое место, где она прежде стояла, почему-то никто не осмелился ступать, туда даже старались не смотреть. Бледные тихие девушки сидели кружком в дальнем углу.
– А еще слышала, Волчиха говорила, Шилова совсем плохая.
– Что с ней?
– Редкий и тяжелый недуг.
– Заразный? Нам тут еще эпидемии не хватало…
Саша молча ловила каждое слово. Минувшие дни прошли будто в бреду, она с трудом воспринимала окружающий мир, ночами плакала об Аделе – Бог видит, написала сгоряча, никогда бы не пожелала, зная, что так все выйдет! И больше всего Саша боялась, что кто-нибудь найдет злополучную тетрадь. Страницу с рисунком и со сбывшимся страшным пожеланием надо было вырвать и сжечь. Только к вечеру Саша отважилась это сделать. Тайком пошла в умывальню со злосчастной тетрадью, открыла – и увидела, что неудавшийся портрет Бергера исчез, будто его вовсе не было, а под рисунками и пожеланиями Шиловой и Аделе появились новые надписи, которые ей не принадлежали. Под первым пожеланием была проведена длинная черта, и ниже бурыми чернилами, диковинным калечным почерком, была сделана приписка:
«10 ногтей и 2 локтя волос от живого человека, отнеси под землю, даю 3 дня».
Под вторым пожеланием красовалось следующее:
«Полстакана крови от живого человека, отнеси под землю, даю 3 дня».
Поначалу Саша просто смотрела на надписи, чувствуя, как в груди мучительно колотится сердце. Возможно, кто-то из однокашниц нашел-таки тетрадь и решил над ней пошутить. Но даже Аделе (покойной!..) едва ли пришли бы в голову столь жестокие и изощренные шутки. Надо просто уничтожить проклятые страницы, решила Саша, но едва она протянула руку вырвать первый исписанный лист, как локоть пронзила острейшая боль. Всхлипывая и шипя сквозь зубы, Саша подошла к зеркалу в углу умывальни, стянула рукав и увидела, что из-под кожи возле локтя торчит что-то острое. Пошатываясь от подступившей дурноты, она вытащила это – предмет оказался тонким длинным шипом, похожим на рыбью кость. Она в омерзении швырнула его в помойное ведро. Посмотрела на валявшуюся на полу тетрадь. На память от единственного человека, кто вызывал в ней добрые, светлые, хоть и несколько смятенные чувства, ей достался воистину дьявольский предмет.
«Обратиться к батюшке», – скакнула мысль. Молиться и каяться, и Господь смилуется над ней. Но Саша тут же поняла, что никакие силы, верно, не заставят ее разомкнуть рот, чтобы рассказать о тетради и о своем преступлении, даже на исповеди она будет молчать – и не только из страха, что невесть откуда взявшаяся костяная игла проткнет ей уже не руку, а горло, сколько от ужаса, что ее может ждать после признания. Только с одним человеком на свете она могла бы поговорить обо всем этом… В отчаянии Саша начала молиться, но слова молитвы слетали с губ будто сухие листья, без смысла, без жизни, тетрадь в руках была особенно тяжелой, вещественной, и на ум пришло почему-то, что есть на свете силы, против которых слово Господне не то что бессильно – просто силы эти даже не ведают о существовании Бога.
Саша шептала молитвы, пока слова не начали путаться и язык не пересох. Тогда она решила проникнуть в лазарет училища и выяснить, что же случилось с Шиловой. Если классную даму и впрямь, как Аделю, настигло страшное пожелание из тетради, тогда… Тогда трое суток были на исходе. Следовало отдать долг, пока не случилось что-нибудь совсем ужасное.
Против ожидания, в лазарет Саша попала без труда – двери не запирали и нянечки не было на своем месте; в последние дни строгая дисциплина училища рассыпалась в прах. Еще в коридоре Саша услышала дикие крики. Едва переставляя непослушные ноги, она завернула за угол. Двери отделения для инфекционных больных (четыре года тому назад Саша сама лежала тут со скарлатиной) стояли нараспашку. Палата ярко освещена, за спинами нянечек и докторов виднелось что-то белое… сплошь обмотанный бинтами человек. Саша как во сне не могла отвести взгляда. Только по черным с проседью космам было ясно, что несчастное существо в бинтах – несносная классная дама Шилова, которую воспитанницы так ненавидели. Теперь она вызывала лишь жалость напополам с ужасом. Бинты намокли от густо-кровавых пятен, женщина то и дело дергалась, как от сильных ударов, извивалась на койке и беспрерывно кричала неузнаваемым сорванным голосом.
«Чтоб тебя черти шилом до смерти тыкали».
Саша стремительно проваливалась в бесчувствие, будто в ледяное болото. Ноги еще держали ее, когда появилась одна из нянечек.
– Господи, спаси и помилуй! Девонька, ты зачем сюда? Пойдем, пойдем, нельзя тут, такие страсти…
Тьма прильнула к окнам, пялилась из углов, щерилась из-под кроватей. В дортуаре было так тихо, будто все умерли. Саша лежала, ждала. Ногти она приготовила еще с вечера. Срезала собственные на руках до мяса. Оставалось надеяться, что тому, кто… выставил ей счет… сойдут обрезки ногтей, а не ногтевые пластины целиком. Стакан и острый мясницкий нож она стянула, прокравшись на кухню. Сложнее всего было с волосами. Сашина скромная коса до лопаток не насчитывала двух локтей. Зато у Маруси коса была богатой, длиннющей, одной из самых длинных в училище, и, что важно, Маруся всегда спала как убитая и всегда на правом боку.
Саша тихо поднялась, достала из-под подушки заточенные ножницы, огляделась. Все кругом спали. Страшно: вдруг кто проснется – но делать нечего.
– Прости меня, – беззвучно прошептала Саша и завела ножницы под основание тщательно заплетенной на ночь толстой косы подруги. Никогда бы она не подумала, что человеческие волосы резать так тяжело и так долго. Несколько раз Саша уже впадала в отчаяние, ей беспрестанно казалось, что кто-то следит за ней – хотя кругом виднелись лишь спины да затылки спящих. Но вот дело сделано. Саша обмотала чужую косу вокруг шеи, взяла платок с ногтями, стакан, нож, свечу, полотенце и направилась в умывальню.
Там она спряталась за ширмой и прежде всего крепко замотала себе рот полотенцем, чтобы не кричать. Лезвие ножа жадно ловило отблеск свечи. Ну же… надо сделать это быстро. Саша глотала слезы. Недаром ходят анекдоты про институток, зло думала она, раззадоривая себя. Будто образованные барышни падают в обморок от любой мелочи и вообще ни к чему не пригодны, кроме как болтать по-французски и танцевать. «Сама заварила кашу – сама и расхлебывай!»
