* * *
Река сияла нестерпимым серебристым блеском. Но то было обманчивое сияние — в начале сентября уже никто не купался.
По реке плыл маленький катерок, и гремела на всю округу разухабистая отечественная попса.
Ганин ненавидел попсу. И вообще в который уже раз приходилось заканчивать все дела второпях… Ганин остановился в конце неровной, мощенной камнем улочки и с досадой уставился на катерок.
С самого утра ничего не ладилось. Во-первых, в этом занюханном городишке не продавалось приличных цветов — одни гладиолусы. Во-вторых, ему следовало побриться. Но он заглянул было в местную парикмахерскую и аут же шарахнулся назад, когда в ноздри ему ударил едкий запах одеколона, больше напоминающий жидкость для истребления насекомых. В-третьих — ужасные дороги. В-четвертых…
«Как ты красива сегодня…» — заливался соловьем с катера Валерий Меладзе.
Проклиная все на свете, Ганин вылез из машины, держа перед собой охапку безобразных осенних цветов. Катя наверняка раскритикует их.
Он стал подниматься вверх по кривым разбитым ступеням, заросшим мхом. За поворотом, на холме, стояла старинная церковь, а чуть ниже, по пыльной дороге, брели Катя, Зоя и этот, как его там… ну, бывший муж.
На Кате было длинное белое платье, купленное в местном магазинчике, очень простое — это было его главным и единственным достоинством. Длинная белая кружевная шаль висела у нее на согнутых руках, почти касаясь земли.
Зоя обернулась и заметила Ганина. Сказала что-то Кате.
Катя тоже обернулась и закричала издалека, взмахнув руками:
— Гриша-а!..
Потом Зоя с этим, как его, бывшим пошли к церкви, а Катя стала спускаться к нему, Ганину.
«Как ты красива сегодня…»
И безумный мандраж, который не отпускал Ганина с утра, вдруг пропал. Все приобрело иной смысл.
Чудесная картина — красивая река, дивная музыка, женщина в белом платье. Желтые листья, застрявшие в зеленой траве.
— Как ты долго… Я уж было решила, что ты передумал! — смеясь, сказала она.
— А я всю дорогу боялся, что это ты передумаешь!
— Гриша, глупый Гриша… — Не глядя, она отвела букет в сторону и обняла Ганина. Похоже, ее меньше всего беспокоили гладиолусы и щетина на щеках жениха.
— Я тебя люблю, — заговорщицким тоном произнес он, словно сообщая какую-то тайну.
— И я тебя… — Встав на цыпочки, она поцеловала его — в лоб, нос, губы, щеки… Укололась и засмеялась. — Послушай, Гриша…
— Что? — улыбаясь, спросил он.
— Тебе не кажется… — Катя обернулась — там, на самом верху холма, стояли Зоя с бывшим. — Тебе не кажется, что Зоя как-то особенно смотрит на Лаэртова? А Лаэртов…
— Катя, Катя! — перебил он. — Это, между прочим, у нас сегодня свадьба, а не у них!
Меньше всего Ганина волновали особа с буйными золотыми кудрями, торчавшими в разные стороны, и Лаэртов в невообразимом фраке и очках на пол-лица Толик Лаэртов напоминал музыканта, сбежавшего из местной филармонии…
— Гриша, ты несносный!
— Думай обо мне, смотри только на меня… — взмолился он. — Это наш день!
— Я только о тебе и думаю! — полушутя, полусерьезно рассердилась она.
Он принялся целовать ее.
— Гриша, Катя! — закричала сверху Зоя. — Ну что же вы? Отец Варсонофий давно ждет…
— Варсонофий… — засмеялся Ганин. — Ну и имя!
— Подожди, а где же Мика? — спохватилась Катя.
Они принялись звать сына. А тот, стоя внизу у самого берега Оки, бросал камни в воду, добиваясь, чтобы они от нее отскакивали. Ветер уносил слова в сторону, и Мика не слышал, что его зовут.
Но потом ударили колокола на звоннице, и Мика невольно обернулся. Увидел, что отец с матерью машут ему руками, и побежал вверх, на ходу отряхивая костюм…
