Между тем как у обыкновенного человека его познавательная способность служит фонарем, освещающим его путь, у гениального она солнце, озаряющее мир. Столь различный способ воззрения на жизнь не замедлит даже высказаться во внешности обоих. Взор человека, в котором живет и действует гений, легко отличает его, нося при живости, соединенной с твердостью, характер наблюдательности и созерцательности, как мы это можем видеть в изображениях немногих гениальных голов, которые природа от времени до времени производила между бесчисленными миллионами.
Напротив, во взоре других, если он не туп или не безжизнен, как это большею частью бывает, легко замечается противоположность созерцательности – высматривание или всматривание. Поэтому гениальное выражение головы состоит в очевидном преобладании познания над желанием и, следовательно, познания без всякого отношения к желанию, т. е. чистого познания. Напротив того, у голов, какими они большею частью бывают, преобладает выражение желания, и видно, что познание постоянно начинает действовать только по побуждению хотения, следовательно, обращено лишь на мотивы.
* * *
Так как гениальное познание, или познание идеи, то, которое не следует закону основания, а, напротив, то, которое ему следует, сообщает в жизни рассудительность и благоразумие и порождает науки, то гениальные индивидуумы должны страдать недостатками, проистекающими из неупотребления последнего рода познания. При этом необходимо оговориться, что то, что я выскажу в этом направлении, касается гениальных людей только постольку и пока они действительно предаются гениальному образу познания, что ни в каком случае не происходит в любое мгновение их жизни, так как великое, хотя и невольное напряжение, необходимое для безвольного восприятия идей, неизбежно ослабевает и подвергается большим промежуткам, в продолжение коих сами деятели почти становятся в уровень с обыкновенными людьми как по отношению к преимуществам, так и по отношению к недостаткам. Поэтому искони смотрели на деятельность гения как на вдохновение, даже, как доказывает и самое имя, как на действие отдельного от самого индивидуума сверхчеловеческого существа, овладевающего им лишь периодически.
Нерасположение гениальных индивидуумов обращать внимание на содержание закона основания обнаруживается прежде всего по отношению к основанию бытия, в виде нерасположения к математике, коей соображения обращены на самые общие формы явления, пространство и время, которые сами суть лишь формы закона основания, почему сама математика является прямой противоположностью того наблюдения, которое ищет прямо одного содержания явления, выражающейся в нем идеи, невзирая ни на какие отношения. Кроме того, гению будет претить и логический прием математики, так как он, запирая путь действительному убеждению, не удовлетворяет его, а предлагает лишь сцепленье умозаключений по закону основания познания и изо всех духовных сил преимущественно рассчитывает на память, которая должна постоянно хранить все предшествующие умозаключения, на которые ссылаются.
Опыт даже подтвердил, что великие гении искусства не имеют способности к математике; никогда не было человека, единовременно ярко отличившегося в обоих. Наоборот, замечательные математики мало восприимчивы к произведениям изящных искусств, что особенно наивно выражается в известном анекдоте о французском математике, который по прочтении Расиновой «Ифигении» спросил, пожимая плечами: «Что же здесь доказывается?»
Далее, так как точное восприятие отношений, согласно закону причинности и мотивации, собственно и составляет ум, а гениальное познание не направлено на отношения, то умный, поскольку и пока он таков, не будет гениальным, и гениальный, поскольку и пока он таков, не будет умным.
Наконец, вообще созерцательное познание, в области коего исключительно находится идея, состоит с разумным или отвлеченным, руководимым законом основания познанием в прямой противоположности. Даже, как известно, редко встречается великая гениальность в сочетании с преобладающей разумностью; чаще же, напротив того, гениальные индивидуумы подвержены сильным аффектам и неразумным страстям. Тем не менее это основано не на слабости разума, а частью на необыкновенной энергии всего проявления воли, каким оказывается гениальный индивидуум и которое выражается в стремительности всех актов воли; частью же на преобладании созерцательного познания посредством чувств и ума над абстрактным, поэтому на решительной склонности к созерцательному, коего в высшей степени энергическое впечатление в подобных людях до того затмевает бесцветные понятия, что уже не последние, а первые руководят действиями, становящимися по тому самому неразумными. Поэтому впечатление настоящего на них так мощно и увлекает их к необдуманному, к эффекту, к страсти. Поэтому же и вообще, так как их познание отчасти освободилось от служения воле, они в разговоре менее думают о лице, с которым говорят, чем о вещи, о которой они говорят и которая живо носится перед ними: поэтому они станут судить или рассказывать слишком объективно для собственного интереса, не переходя молчанием того, о чем бы следовало умолчать, и т. д. Поэтому, наконец, они склонны к монологам и вообще могут оказывать много слабостей, действительно граничащих с безумием.
* * *
Что у гениальности и безумия есть стороны, коими они сходятся и даже переходят друг в друга, было часто замечаемо, и поэтическое вдохновение называлось известным родом безумства. Гораций называет его: «Приятное безумие» (Од. III, 4), и Виланд во введении к «Оберону» – «сладостным безумием». Даже Аристотель, по свидетельству Сенеки («Об успокоении души», 15, 16), сказал: «Не бывает никакого великого ума без примеси безумства».
Платон выражает это в вышеприведенном мифе о темной пещере («Гос-во», 7), говоря: «Те, которые вне пещеры видели истинный солнечный свет и истинно существующие вещи [идеи], не могут после того в пещере более видеть, так как глаза их отвыкли от темноты, не в состоянии более хорошо различать в ней образы теней и навлекают на себя своими промахами насмешки других, которые никогда не отлучались из этой пещеры и от этих образов теней». В «Федре» он прямо (стр. 317) говорит, что ни один настоящий поэт не может обойтись без известного сумасшествия, даже (стр. 327), что всякий, познающий в преходящих вещах вечные идеи, является сумасшедшим.
Цицерон тоже свидетельствует: «По Демокриту, не может быть, конечно, никакого великого поэта без доли безумства»; так говорит и Платон («О прорицании», I, 37). И наконец, Поп говорит:
В сродстве с безумством гений пребывает,
И тонкая стена их разделяет.
Особенно поучителен в этом отношении Торквато Тассо, в котором Гёте выставляет перед нами не только страдания, существенное мученичество гения как такового, но и постепенный переход его к безумию.
Факт непосредственного соприкосновения гениальности с безумством подтверждается, наконец, биографиями гениальных людей, например Руссо, Байрона, Альфиери, и анекдотами из жизни других.
Частью должен я, с другой стороны, упомянуть, что при частом посещении домов умалишенных находил отдельных субъектов с неоспоримо великими способностями, коих гениальность явно проглядывала сквозь безумие, получившее в данном случае полнейшее преобладание. Это не может быть приписано случайности, так как, с одной стороны, число умалишенных сравнительно весьма невелико; с другой же стороны, гениальный индивидуум есть явление превыше всякой обычной оценки и выступающее только в качестве самого редкого исключения в природе; в этом можно убедиться даже, когда сочтем истинно великих гениев, которых вся образованная Европа произвела в старое и новое время, считая, однако, лишь тех, которые оставили произведения, сохранившие на все времена прочную ценность для человечества, – когда, говорю, сочтем эти единицы и сравним число их с 250 миллионами, постоянно живущими в Европе и возобновляющимися каждые 30 лет.
