Воля к жизни являет себя в бесконечном настоящем, ибо последнее – форма жизни рода, который поэтому никогда не стареет, а пребывает в вечной юности. Смерть для него – то же, что сон для индивидуума или что для глаз мигание, по отсутствию которого узнают индусских богов, когда они появляются в человеческом облике. Как с наступлением ночи мир исчезает, но при этом ни на одно мгновение не перестает существовать, так смерть на вид уносит людей и животных, но при этом столь же незыблемо остается их действительное существо.
* * *
А теперь представьте себе эту смену рождения и смерти в бесконечно быстром круговороте – и вы увидите пред собой устойчивую объективацию воли, неизменные идеи существ, непоколебимые, как радуга над водопадом. Это бессмертие во времени. Благодаря ему, вопреки тысячелетиям смерти и тления, еще ничего не погибло, ни один атом материи и, еще того меньше, ни одна доля той внутренней сущности, которая является нам в качестве природы. Поэтому в каждое мгновение нам можно радостно воскликнуть: «Назло времени, смерти и тлению мы все еще вместе живем!» Разве не следовало бы исключить отсюда того, кто хоть раз от всей души сказал об этой игре: «Я больше не хочу». Но здесь еще не место толковать об этом.
Зато надлежит здесь обратить внимание на то, что муки рождения и горечь смерти представляют собою два неизменных условия, при которых воля к жизни пребывает в своей объективации, т. е. благодаря которым наше внутреннее существо, возвышаясь над потоком времени и смертью поколений, вкушает беспрерывное настоящее и наслаждается плодами утверждения воли к жизни. Это аналогично тому, что бодрствовать днем мы в состоянии только при том условии, чтобы каждую ночь проводить во сне, и это представляет собою комментарий, какой дает нам природа к уразумению трудной загадки жизни и смерти.
Субстрат, наполненность, полнота или содержание настоящего, собственно говоря, во все времена одно и то же. Но именно время, эта форма и предел нашего интеллекта, – вот что делает невозможным непосредственное познание этого тождества. То, например, что, в силу времени, будущего в данный момент еще нет, зиждется на иллюзии, которую мы разоблачаем, когда будущее уже наступит. То, что присущая нашему интеллекту столь важная форма влечет за собою подобную иллюзию, объясняется и оправдывается тем, что интеллект вышел из рук природы вовсе не для постижения сущности вещей, а только для восприятия мотивов, т. е. для услуг некоторому индивидуальному и временному проявлению воли.
Угасшее…
(Из книги «Мир как воля и представление», том II, гл. XLI)
Ужасы смерти главным образом зиждутся на той иллюзии, что с нею «я» исчезает, а мир остается. На самом же деле верно скорее противоположное: исчезает мир, а сокровенное ядро «я», носитель и создатель того субъекта, в чьем представлении мир только и имеет свое существование, остается. Вместе с мозгом погибает интеллект, а с ним и объективный мир, его простое представление. То, что в других мозгах, как и прежде, будет жить и волноваться подобный же мир, – это для исчезающего интеллекта безразлично. Если бы поэтому истинная реальность лежала не в воле «я», если бы за границы смерти простиралось не моральное бытие, то ввиду того, что интеллект, а с ним и его мир погаснет, сущность вещей вообще была бы не чем иным, как бесконечной сменой мимолетных и мрачных сновидений без всякой взаимной связи, ибо неизменное пребывание бессознательной природы находится только в представлении времени у природы познающей. И следовательно, все тогда было бы – некий мировой дух, без цели и смысла грезящий по большей части мрачные и тяжелые сны.
И поэтому когда индивидуум чувствует страх смерти, то перед нами, собственно говоря, раскрывается странное и даже смеха достойное зрелище: владыка миров, который все наполняет своим существом и благодаря которому только и существует все, что есть, – этот владыка трепещет и боится погибнуть, погрузиться в бездну вечного ничто, между тем как в действительности все полно им и нет такого места, где бы его не было, нет существа, в котором бы он не жил, ибо небытие является носителем бытия. И тем не менее это он трепещет в индивидууме, который страждет страхом смерти, ибо он одержим той рождаемой принципом индивидуации иллюзией, будто его жизнь ограничена жизнью теперь умирающего существа: эта иллюзия входит в то тяжелое сновидение, которой он грезит, как воля к жизни. Но можно бы сказать умирающему: «Ты перестаешь быть чем-то таким, чем лучше было бы тебе никогда и не становиться».
Если в человеке не наступило отрицание воли к жизни, то смерть оставляет после него зародыш и зерно совершенно иного бытия, в котором возрождается новый индивидуум, таким свежим и первозданным, что он сам предается о себе удивленному размышлению. Отсюда мечтательные и задумчивые порывы благородных юношей в ту пору, когда это свежее сознание достигает своего расцвета. Что для индивидуума сон, то для воли как вещи в себе – смерть. Воля не выдержала бы, не могла бы в течение целой бесконечности переносить все ту же сутолоку и страдания без истинного выигрыша для себя, если бы у нее сохранились при этом воспоминание и индивидуальность. Она отбрасывает их, в этом – ее Лета, и, освеженная этим сном смерти, наделенная другим интеллектом, она опять является в виде нового существа: «К новым берегам зовет нас новая заря»…
Как утверждающая себя воля к жизни, человек имеет корни своего бытия в роде. Вследствие этого смерть – только утрата одной индивидуальности и обличение в другую, т. е. изменение индивидуальности, совершаемое под исключительным руководством собственной воли человека. Ибо только в последней лежит та вечная сила, которая могла дать ему бытие и «я», но которая в силу его свойства не в состоянии удержать их за ним. Смерть – это безумие, которое поддерживает сущность каждого («эссенция») в его притязании на существование («экзистенцию»); это раскрывающееся противоречие, заложенное во всяком индивидуальном бытии:
Все то, чему начало было,
Достойно, чтобы оно уплыло.
Гёте. «Фауст»
И все-таки в распоряжении этой самой силы, т. е. воли, находится бесконечное число подобных же существований с их «я», которые, однако, будут столь же ничтожны и преходящи. А так как всякое «я» имеет свое особое сознание, то для последнего как такового это бесконечное число других «я» ничем не отличается от «я» единственного. С этой точки зрения для меня представляется не случайностью, что вечность одновременно означает и отдельный человеческий век, и бесконечное время: уже отсюда можно видеть, хоть и неясно, что сами по себе и в своем конечном основании и то, и другое составляют одно и что поэтому, собственно говоря, безразлично, существую ли я только в течение отмеренного мне века или же в бесконечности времени.
Но, разумеется, все то, о чем я выше говорил, мы не можем представить себе совершенно без помощи понятий о времени, а между тем они должны быть устранены, когда речь идет о вещи в себе. Но одним из непреодолимых ограничений нашего интеллекта является то, что он никогда не может вполне отрешиться от этой первой и самой непосредственной формы всех своих представлений – времени – и оперировать без нее. Оттого мы, бесспорно, приходим к различию, что время как форма распространяется не на всю душу (познающее существо остается неизменным), а только на волю, благодаря чему и отпадает здесь много несообразностей, свойственных учению о метемпсихозе; кроме того, от обычной веры в метемпсихоз настоящая отличается сознанием того, что форма времени является здесь лишь в качестве неизбежного приспособления к ограниченности нашего интеллекта.
