— Отстань, а? — сказала я, отводя от носа пакет-микрофон.
Церковь и так превратили в музей, но будет еще большим грехом, если ее превратит в цирк своими дурацкими шуточками скучающий в деревне и в моем обществе богатый мальчик.
Кузька убрал руку, но не себя — себя он поставил передо мной, вернее, развернул на скамейке к себе. И взглянул в глаза так внимательно, точно решил поиграть со мной в гляделки.
— Мы что, даже картины обсудить не можем?
Могли бы, если бы его глаза в тот момент не горели как лампа на допросе у следователя. Я аж зажмурилась и снова почувствовала слабость. Голова не кружилась, просто меня бросало то в жар, то в холод.
Обсуждать что-то? С ним? Чтобы собственноручно расписаться каким-нибудь суждением в своей полной глупости? Может, он подобное видел и не раз. Это я всю жизнь фланировала между позолотой Никольского Собора и деревянными стенами деревенской часовенки около дачи! Да и то в пору экзаменов, хотя учить конспект тоже пробовала.
— Послушай, Кузь, я не знаю, что тут обсуждать, — сказала я тихо, хотя говорить тихо в церкви со сводчатыми потолками, конечно же, нереально. Хорошо, что мы были одни, и хорошо, что мы говорили по-русски.
— Я как бы вопрос задал, нет?
— И что? — я вдруг почувствовала, как от внутреннего напряжения под коленкой у меня задрожала жилка. — Я ничего не думаю про хорватскую школу живописи. Я про нее ничего не знаю. Ты знаешь? Так я тебя послушаю с превеликим удовольствием!
Попыталась увильнуть я от прямого ответа, хотя радоваться заранее не стала: овцы целы и волки сыты — это, кажется, не про нас с Тихоновым!
— Я тоже ничего о ней не знаю и, признаться, не хочу знать. Я вообще к искусству отношусь так же, как и к вину — нравится, не нравится, и мне плевать, что плетут там искусствоведы или сомелье. Я потребитель — не больше и не меньше. Я хочу получать эмоции. Положительные. Отрицательные и так меня найдут. И я иду в церковь за спокойствием, помедитировать, можно сказать, а тут, блин, я вижу то, что заставляет меня думать не о своём внутреннем мире, а о внешнем. Я начинаю задавать себе посторонние вопросы, на кой-они эту хрень сюда повесили? Ну?
— Мне тоже такое убранство церкви не нравится.
— Ну?
— Что? — действительно не поняла я, что ещё ему от меня надо.
— Блин, Дашка, у тебя что, с оперативной памятью проблемы? Я спросил, какого черта они сюда эту фигню повесили?
Я пожала плечами. Он явно знает ответ и просто тянет время, чтобы продемонстрировать своё превосходство. Отлично. Я что, против? Да мне плевать!
— Не знаю, — пожала я плечами и улыбнулась так, как заканчивают умные разговоры глупые красивые девочки.
Я не настолько глупа и не настолько красива, чтобы одним взмахом ресниц подействовать на самодовольного мажора, поэтому я добавила:
— А сам-то ты как думаешь?
Подействовало безотказно. Он закусил губу, изобразив на лице эмоции роденовского мыслителя! Наверное, я все-таки что-то в парнях да смыслю!
— Как тебе сказать… — и он ближе придвинулся ко мне. — Напомню, что мне это не нравится, — и даже защёлкал пальцами перед моим лицом, смазав с него улыбку. — Но я допускаю, что ничерта не понимаю ни в искусстве как таковом, ни, уж тем более, в современной церкви. Может, это такая вот попытка — не греческие фрески восстанавливать или пытаться научиться писать лики, как в старину писали в Византии, а сказать новое слово в… Ну, скажем, в иконописи. Это же как у Энди Вархола. Ведь правда?
Я смотрела на него, не мигая, вжавшись мокрой спиной в деревянную спинку скамьи.
— Ты не знаешь, кто такой Вархол?
Да, я не знала. Пришлось ему мне объяснить, что этот чувак продвинул искусство в народ, когда американская молодежь категорически отказалась от музеев.
— Если гора не идет к Магомету, — улыбался Кузьма, видимо, очень и очень наслаждаясь своим превосходством. — Что молодежь делает? Покупает всякую хрень, так сделаем для этой хрени красивые с точки зрения искусства оболочки-упаковки. Новое поколение слушает музыку дома — значит, надо продать им эту музыку в красивой упаковке… А тут ведь тоже самое — ну, смотри…
И Кузьма обвел церковь руками, чуть не снеся заодно и меня. Даже не заметил свою неуклюжесть, увлекшись своим ораторством! А я совершенно не понимала, на что должна смотреть — на него, что ли?
— Мы не будем сравнивать церковь с музеем… Хотя, — Кузьма выдержал многозначительную паузу. — Сравнение это не так уж и плохо: мы имеем скульптуры, картины… В общем, что мы имеем?
Я ведь не должна была отвечать, нет ведь?
— Деревню, в которой ходить совершенно некуда…
Кто меня сюда притащил? Ты!
— Кроме, как сама понимаешь, церкви. Здесь встречается вся община, потому что хорваты в своей массе довольно набожны. На этих самых скамьях сидят от мала до велика, и это, несмотря на общий знаменатель в виде Иисуса Христа, — Кузьма махнул в сторону огромного распятия, висевшего под потолком в алтарной арке, — абсолютно разные поколения. У них разные вкусы, и пусть Библию веками не переписывали, зато интерпретировали, кто во что горазд. Или не так…
Неужели потерял нить повествования?
— Если мы возьмем старые церкви, то их росписи служили визуальным отображением Библии, потому что население было безграмотным. В церковь ходили с малолетства, а ребенка картинами Рафаэля, — Кузьма махнул в сторону приличных алтарных картин, — можно только напугать. С детьми следует говорить доступным им языком…
Это он меня ребенком считает? Типа, я тупая и ничего не знаю, и он мне сейчас Филькину грамоту на пальцах разъяснит? Но я молчала и терпеливо слушала продолжение лекции. Я ведь пока еще студентка, я привыкла к лекциям маразматичных профессоров и аспирантских выскочек!
— Поэтому на нижнем ярусе росписи были более графичными, простыми, как первые детские рисунки… А потом маленький человечек рос, рос и вырастал до более продвинутого второго яруса, а потом смотрел уже под купол, где парили ангелы и давили его божественной мощью… Вот чем мне и нравятся францисканские монастыри, — вдруг оборвал он свою пафосную речь, — так это своей простотой…
Ты бы сам тоже мог бы быть попроще, между прочим… Передо мной выпендриваться лишнее.
— Белые стены призывают к чистоте помыслов, а не подавляют твою волю богатством — типа ты никто, едва на свечку наскрести можешь, а вот меня тут крест стопудовый по брюху в пост бьет! Но я не о том, — вдруг смутился Кузьма. — Ты же сама заметила, какие лица у фигур красивые… А они не красивые на самом деле, они просто человечные. Они такие, как мы с тобой, только из дерева или из воска, из чего они там сделаны, фиг поймешь. Вот тут точно не хватает музейных этикеток. И вообще, о чем они говорят, эти статуи? Монах держит на руках ребенка, Иоанн Креститель или епископ, кто там у них есть, он благословляет или крестит детей в тазу — это запечатлено не доминирование, а забота о пастве, о будущем поколении, о будущем самой церкви, которая без прихожан мертва. Так вот, современные картины как раз и показывают, что церковь не застряла в прошлых веках, что она развивается — меняются каноны церковной живописи, можно уже не постигать годами искусство ушедших веков. Вообще можно… — Кузьма махнул рукой в сторону картин, что висели у самой двери, — двумя мазками лицо святого нарисовать… Можно было бы еще повесить детский рисунок: палка, палка, огуречик… Типа лозунг — каждый может написать себе икону и помолиться ей. И каждого бог ждет. Даже без гроша в кармане, даже с бутылками вина в рюкзаке! Я так это вижу, а ты?
