Тем не менее он стоит, тряся кудрями и вертя юбками, — настоящая беспечная Кармен среди серьезных городов…
Здесь можно встретить политических беженцев, плетущих нескончаемые темные заговоры, и блистательных крючконосых шейхов в ослепительной арабской позолоте, перебирающих четки и упоенно погрязающих в ссорах. Здесь скользят стройные сирийки в шелках с глазами ланей, набережные кишат жгучими продажными женщинами семитско-барочного облика».
Это завораживающее описание нельзя не процитировать, даже если мы сознаем, что наше повествование чуждо вымышленному миру западного корреспондента: нам не встретятся ни блистательный шейх, ни жгучие красотки. Бейрут был арабским мегаполисом, сформировавшимся за годы французского колониального правления, где по-прежнему преобладали франкоговорящие христиане-марониты, ориентировавшиеся на французов. Суровость и страсть к нравоучениям, свойственные Ближнему Востоку, с трудом проникали в этот маленький приморский анклав с преобладанием средиземноморской, а не аравийской розы ветров, с расслабленной атмосферой. Город изящно примостился между морем и горами, что накрывались зимой белыми шапками, — этакий гибрид Салоник, Дамаска и Берна.
Сначала два разведчика поселились вместе с другими беженцами в здании школы, но быстро съехали оттуда, напуганные неприятными вопросами о родине и о родне. Пришлось снять номер в дешевой гостинице. Их снабдили одной-единственной инструкцией: проводить днем час-другой на центральной площади Мучеников, прогуливаясь и высматривая знакомое лицо — интеллигентного друга Гамлиэля, получившего, видимо, такое же задание, а потом переставшего выходить на связь.
Выходя вместе из гостиницы в город, они встречали на бейрутских улицах толпы растерянных людей, оторванных, как они сами, от привычных связей. Площадь представляла собой прямоугольник, где царил хаос автомобилей и конных повозок, среди которых сновали прохожие, возвращавшиеся с работы или с многолюдных старых рынков неподалеку — эти осколки Ближнего Востока чудом пережили проведенную французскими архитекторами реконструкцию города на современный манер. Кто-то спешил в правительственные учреждения в Малом Дворце на северной стороне прямоугольника, пробираясь сквозь обычную городскую толкучку из попрошаек и нищих. В документах разведки, сохранившихся в военном архиве Израиля, есть французская карта 1942 года под названием «Город Бейрут», которой пользовались агенты или Центр. На приведенной иллюстрации показана площадь Мучеников (Place des Martyrs) и ее окрестности.
Дождавшись на площади конца рабочего дня, можно было почувствовать изменение преобладающего в городе настроения: одновременно с закрытием учреждений оживали кафе, нищие расползались по задворкам, богачи и иностранцы направлялись в кабаре, вроде «Черного слона» или клуба «Кит-Кат», где, как свидетельствовал один из знатоков, «силились воссоздать церемониал парижских ночей, приправленный восточной чувственностью». Это был час начала настоящей жизни на улице, примыкавшей к площади Мучеников с востока и носившей имя великого арабского поэта Аль-Мутанабби: здесь находился квартал «красных фонарей» с примечательными заведениями вроде того, которое принадлежало гречанке мадам Марике Спиридон: ее салон пользовался популярностью у городских политиков и прочих нотаблей. Бордели существовали на законных основаниях, подвергаясь еженедельному санитарному контролю и набегам полиции нравов.
Но знакомых лиц в толпе на площади Мучеников наши друзья не находили, как ни искали. Связаться с Гамлиэлем и с кем-нибудь еще не было никакой возможности. При этом наплыв иностранцев породил в Бейруте настолько острую шпионскую лихорадку, что, по воспоминаниям Ицхака, арабское слово «джавасис» («шпионы») буквально висело в воздухе. Сообщалось о старом нищем, оказавшемся еврейским шпионом; прошел слух, что шпиона можно отличить по отметине на спине или даже во рту («звезда Давида» на зубе мудрости). Утверждали, будто такие случаи бывали в Сирии. Любой чужак попадал под подозрение, а чужих вокруг было не счесть.
Когда бейрутская полиция приступила к рейдам по отелям в поисках шпионов, Ицхак и Хавакук решили, что безопаснее будет снять комнату в частном доме. Наведавшись в агентство надвижимости, они объяснили, что им нужна обставленная комната в семейной квартире. Служащий первым делом осведомился, какой они веры. Вопрос прозвучал деликатно, как было принято в Ливане, где понимали, насколько это взрывные темы — религия и национальность; не иначе предвидели, что со временем именно эти силы разорвут страну на куски. «Аль-хамду ли-Ллях, муслимин (хвала Аллаху, мы мусульмане)», — отчеканил Ицхак.
Служащий предупредил, что мусульманские семьи неохотно берут жильцов-мужчин: когда в доме женщины, это нескромно. Другое дело христиане, продолжил он. Так друзья попали на несколько дней к христианке, замучившей их вопросами. Пришлось от нее тоже съехать. Новая комната выходила во двор с общей уборной; Ицхак вырос как раз в похожем месте в Алеппо; но и там они задержались недолго. Как-то раз женщина, посетившая уборную после Ицхака, сделала подозрительное открытие: оказалось, что работяга-мусульманин из Палестины Абдул Карим пользуется туалетной бумагой — привычка, присущая выходцам с Запада и среднему классу. Местный люд обходился водичкой, как поступал и сам Ицхак до того, как попал в Эрец-Исраэль и нахватался новых манер.
Вредная особа явилась к Хавакуку-Ибрагиму, еще не дискредитировавшему себя, видимо, такими же подозрительными замашками, и спросила напрямик:
— Кто твой друг?
— А в чем дело? — насторожился Хавакук.
— Странный он какой-то… — В ход пошел аргумент туалетной бумаги. Вывод напрашивался сам собой: сосед — израильский шпион!
Хавакук заверил ее, что знаком с Абдул Каримом много лет, просто у того некий недуг, из-за которого доктор велел ему пользоваться туалетной бумагой. Женщина успокоилась, но друзьям пришлось в очередной раз переехать.
Ицхак и раньше неоднократно прокалывался тем или иным образом. Больше всех остальных ему запомнился — и не дает покоя по сию пору — один случай, о котором он рассказывает, все еще тщательно подбирая слова. Его рассказ об этом прозвучал в нашем обычном месте — у него на кухне, самым драматическим шепотом, на какой способен девяностолетний старик. При следующих наших встречах он всегда спрашивал, рассказал ли уже мне о том конфузе; в конце концов он вручил мне страницы с письменным пересказом, напечатанным, оказывается, его дочкой несколько лет назад.
Дело было еще до Войны за независимость, в бедуинском лагере на обочине проселка, петлявшего по возвышенности к западу от озера Кинерет. Как-то раз, приехав на дневном автобусе, он пришел в лагерь с арабской газетой в руке и с легендой, будто бы покупает скот для отцовского мясного бизнеса в Яффо. Его приняли с изысканным гостеприимством, напоили в главном шатре кофе, поддержали беседу о скотине; затем неграмотные пастухи попросили его прочесть им статейку из арабской газеты. Он прочел. Статья рассказывала об арабке, многого достигшей в политике и образовании. Очкастый посетитель, прочно вошедший в свою роль, поделился со слушателями мнением, что с такими женщинами у арабской нации есть будущее.
