Толпа перед ректором редела катастрофически быстро, пока он одинаково безжалостно расправлялся со своими подопечными – провинившимися кто в серьезных грехах, кто в совсем уж незначительных…
Он не простит мне, поняла вдруг я. Не простит, не спустит на поводу, не примет никаких объяснений… И никакие мои фальшивые восторги по поводу новых батарей не прокатят.
Во-первых, потому что Гордеев совсем не дурак. А во-вторых, потому что у него реально нет сердца.
И с каждым шагом вперед, с каждым отпущенным и покидающим аудиторию студентом, я все яснее и яснее это ощущала. Чувствовала, как отрезаю себе путь назад, к нормальной жизни, к продолжению учебы, к хорошей и устроенной столичной жизни.
Как?! Как я могла во всё это дерьмо влезть? И ради чего? Ради несчастных тридцати тысяч? Да лучше бы я в проститутки пошла и отработала, чем сейчас угроблю себе оставшиеся три года учебы. Куда я в начале учебного года переведусь, если он меня выгонит? И куда поеду, если нужно будет ждать до начала следующего? Домой, поджав хвост?
Последний студент угрюмо утопал прочь, освобождая мне путь, и я почувствовала себя так, словно должна сейчас зайти в клетку с тигром. Нет, вовсе не с диким тигром – на вид усмиренным, выращенным в неволе, от которого никогда не знаешь, чего ожидать – то ли хорошего поведения, то ли броска, не оставляющего от вас и мокрого места.
Подчеркивая это сравнение, ректор весь напрягся, поджался, словно готовясь к прыжку…
Я громко сглотнула. Он прочистил горло.
– Слушаю тебя, Никитина.
– М-меня? – пролепетала я, неизвестно откуда найдя в себе силы говорить. – Это же вы меня п-позвали…
Отлично, я теперь еще заикаюсь!
Просто поцелуй его и беги отсюда! – кричало всё внутри шальными, истерическими голосами, мешая сосредоточиться и заглушая все остальные мысли.
– Я позвал тебя, потому что ты смотрела на меня так, будто хотела что-то сказать, – судя по сухому, резкому тону, ректор снова стал собой – собранным, безжалостным и угрюмым одновременно.
Идеальный кандидат для поцелуя, просто идеальный!
– Я подумал, возможно, у тебя есть информация, которую полагается знать мне. Это так, Никитина? Я прав?
Я вдруг почувствовала, как у меня немеют ноги, и на секунду поразмыслила над тем, что было бы неплохо сейчас свалиться с каким-нибудь мини-инфарктом. Вот уж точно не посмеет Буркова ничего мне предъявить, если меня увезут на скорой.
– Н-нет… я просто… просто…
Ректор издал нетерпеливый звук.
– Просто что, Никитина?
– П-просто так…
– Просто так не пялятся на человека, словно у него на лбу рога выросли. Говори, что скрываешь?
Меня вдруг снова заворожили его губы – настолько идеальные и контрастирующие с суровым и угрюмым лицом, словно тот, кто создавал этого мужчину, осмотрел под конец свое творение и решил – нет, так не пойдет. Хоть что-нибудь дам ему, что не будет народ отпугивать.
И они не отпугивали, эти губы. О нет! До такой степени не отпугивали, что я решила, что отныне буду смотреть только на них – так мне будет легче выполнить то, зачем я пришла сюда.
– Никитина! – рявкнул Гордеев, и я поняла, что снова не ответила на его вопрос. – Что. Ты. Хотела. От меня, – отчеканил, проговаривая каждое слово.
– Батареи… – почти беззвучно ответила, непроизвольно облизываясь.
– Что… батареи? – чуть хрипло спросил он и явно попытался сделать шаг назад.
– Текут… – я сделала шаг вперед. – Текли…
– И? – его взгляд вдруг замкнулся, так же сконцентрировавшись на моем рте, как и мой на его, и от этого темного, бессовестного взгляда меня словно в спину толкнули. Хлестанули вдоль позвоночника, заставляя сделать последний, роковой шаг вперед – к нему, к этим губам.
С предупреждающим «Куда?!» ректор выставил вперед руки, но как-то уж больно широко выставил, словно не оттолкнуть меня хотел, а наоборот – принять в объятья. Во всяком случае, просочилась я сквозь эти руки без всяких проблем. Просочилась, и словно в горячее, душистое озеро нырнула, от неожиданности вздрагивая всем телом и как-то глупо, по девчачьи ойкая.
А дальше все произошло само по себе, практически без моего участия. Глаза сами закрылись, ноги подняли меня на носочки, голова сама по себе отклонилась в сторону… И губы вжались в его – горячие, податливые и вовсе не «плотно сжатые».
Прикосновение было сродни удару элеткрошокером.
«Горячо…» – пронеслось в голове. Сладко и горячо…
Мир мой куда-то поплыл, мысли беспомощно забарахтались… и стало совершенно все равно, что со мной произойдет дальше – главное, чтобы позволили подольше вот так стоять – замерев, без единого движения, закрыв глаза и прижимаясь ртом ко рту самого страшного человека, которого я когда-либо знала…
Словно опомнившись, ректор издал короткий, рычащий звук, дернулся всем телом и подался вперед, с силой раскрывая мои губы, чуть прикусывая нижнюю и сразу же проходясь по ней меня кончиком языка, будто зализывал укус… Я всхлипнула жалобно, обмякая и запрокидывая еще сильнее голову, чувствуя, как его руки смыкаются за моей спиной, поддерживая меня – что было хорошо, потому что ноги уже стали совсем ватными… Вот одна из рук скользит наверх, закапываясь под моими волосами…
И дергает меня за «хвостик», оттаскивая, вырывая из этого рая, из этого горячего, сладкого блаженства…
С громким чмоком наши губы разлепились, и я уставилась в глаза ректора Гордеева – расширенные, черные… полностью черные, нет… уже не черные…
– О боже… – прошептала, с ужасом отстраняясь и глядя, как глаза мужчины, которого только целовала, меняются, светлеют, желтеют… наливаются неестественно золотистым свечением…
Коротко вскрикнув, я отпрянула, споткнулась и без сомнения упала бы со сцены вниз, если бы он не выбросил вперед руку – нет, не руку – лапу! Когтистую, хищную лапу всю покрытую странным, похожим на татуировки, пятнистым узором с всё тем же золотистым свечением, напоминающим что-то знакомое, что-то, что мой мозг упорно отказывался воспринимать…
– Что… это? – я задохнулась от ужаса, пытаясь вырвать из этой жуткой руки свою, но он держал крепко, постепенно притягивая меня обратно.
– «Это»? – страшные, желто-золотые глаза его сузились, голос стал совсем низким и рокочущим, будто он говорил из подземелья или из глубокого колодца. – Что «это»?
И тут я увидела, что узоры выбиваются уже и из-под его воротничка, заползая на лицо – на одну его половину, словно кошмарная, фантастическая, совершенная невозможная маска.
– Чего ты испугалась, Никитина? – не отставал он, продолжая держать меня за запястье, впиваясь в мою кожу длинными, звериными когтями.
– В-вас… у в-вас лицо… и г-глаза… – сильно заикаясь и вся трясясь, я упиралась из последних сил пятками в пол, ожидая всего что угодно, и не в состоянии поверить своим глазам.
