– Принесу, если у тебя найдется пара драхм, чтобы ему заплатить, – холодно ответила она.
– Он мой друг, любовь моя. Скажи, что я заплачу на следующей неделе.
– Он сказал, что ты сначала должен с ним рассчитаться за прошлый месяц. Только тогда он даст еще.
– И тем не менее, – просительно настаивал Сократ. – Скажи ему, что ко мне на ужин пришел старинный друг. Он поймет.
Ксенофонт потянулся к кошельку, но его рука оказалась схвачена пальцами, с молодости держащими молоток и долото.
– Ты мой гость, – с тихой властностью сказал Сократ. – Не доставай свои монеты в этом доме.
– Это всего-навсего за то, чего я сам не догадался принести.
– Теперь пусть уж будет как есть, – пожал плечами Сократ. – Оставь мне мою гордость, мое глупое тщеславие. Ко мне на прошлой неделе пришли три новых ученика.
– Ну так научи их обтесывать камень, – все с той же усмешкой сказала Ксантиппа. – Пускай они тебе заплатят хотя бы за это. Или за навыки владения копьем и щитом. Не за твои ж мудреные словеса, в конце концов. За то, что ты даешь в таком обилии, денег никто не платит.
– Ты принесешь вина, мой спелый гранат? – спросил Сократ голосом уже более жестким.
Ксантиппа решила, что перечить достаточно, и вышла на улицу, хлопнув дверьми.
– Какая пылкая женщина, – произнес Сократ, с обожанием глядя ей вслед. – Я ее, наверное, не заслуживаю.
– Неужели любовь к мудрствованию так мало стоит? – спросил Ксенофонт. – Я готов платить тебе на правах ученика, если б ты только дал на это согласие. Об этом я тебе уже говорил, когда ты последний раз менял свой дом.
– Я гордый человек, – произнес Сократ. – Как и все афиняне. И не люблю ходить с протянутой рукой, приговаривая «накормите» или «оденьте меня». Нет. У меня свой путь. Жить своим умом. Я кормлю своих сыновей и жену, ну а если в трудные месяцы образуются кое-какие долги, так что с того? Наша жизнь так быстротечна, Ксенофонт! Должен ли я тратить хотя бы день из нее на беспокойство? Уже нынче ночью, когда я засну, меня может, как перышко, унести ветром. И поутру моя дорогая Ксантиппа найдет меня холодным и безжизненным. Остаток дней у нее пройдет в скорби и стенаниях, а моим сыновьям будет уготована участь рабов или жизнь впроголодь. Но что бы изменилось, если б я во сне умер каменотесом? Итог был бы точно такой же. Можно умереть на поле брани, и страдать по тебе будут не меньше и не больше. Я же вместо этого ставлю вопросы, и иногда людям открываются истины, которых они до этого не прозревали. Это само по себе и воздаяние, и награда, друг мой.
– Ну так поставь передо мной, – мрачно сказал Ксенофонт.
– Истина тебе уже известна. А мое желание лишь вычленить ее так, чтобы люди поднесли ее к глазам и разглядели по-настоящему. Некоторые не выносят ее света и впадают в странную гневливость. Одним из таких был Критий, и этот гнев в конце концов его сгубил. Пускай его душа обретет мир.
Ксенофонт склонил голову, вспоминая. Сократ кивнул ему в такт, словно соглашаясь с самим собой.
– Я думаю, ты сделан из лучшего вещества, чем он. Что и хорошо.
Оба смотрели друг на друга через стол, забыв про рыбу и нарезанные овощи.
– Так отчего молодые люди с улицы бросают в тебя камни и гнилые плоды?
– Потому что их необузданности дана воля. Потому что это не зажиточная часть города. Здесь нет порядка.
– Они кидаются камнями во всех, кто проходит по этой улице?
Ксенофонт, помолчав, качнул головой.
– Тогда почему именно в тебя, друг мой?
– Ты прекрасно знаешь, почему.
– Я хочу, чтобы это сказал ты.
– Они много раз видели меня в этом месте. И знают мое имя.
– Значит, им ненавистно твое имя? И они мечут камни в него?
– Они считают меня предателем, – зардевшись, пробормотал Ксенофонт.
– То есть причиной не имя, а твои поступки?
– Я не сделал ничего дурного. Ничего!
– Тогда почему они считают тебя предателем?
Ксенофонт всплеснул руками.
– Я пришел к тебе как друг, а не ученик. К чему нам это дознание? Сейчас оно только портит настрой. Почему бы нам не допить остаток вина, а я схожу возьму еще? Беседовать мы можем о чем угодно. А эту тему впору оставить на улице, в сточной канаве.
Сократ сложил нарезанные овощи и рыбу в горшок, покрыв их куском белого сыра. Все это он облил оливковым маслом и посыпал крупной солью, растирая ее меж пальцев.
– Лучше это делать, когда моей любви нет дома. Она говорит, что я трачу слишком много соли, и это правда, но что за жизнь без ее вкуса? К тому же ты, друг мой, не приходил ко мне целый месяц, хотя весь город пребывает в брожении. Сегодня ты пришел за ответами; возможно, и за советом. Так давай, уподобясь продавцам улиток с их костяными палочками, искать мясо внутри.
Двери в очередной раз хлопнули, возвещая возвращение жены философа. Кольнув взглядом обоих собеседников, на столешницу она со стуком поставила две амфоры.
– Делиос сказал, что ждет оплаты, иначе он больше ничего не даст: все же он торговец, а не заемщик. А если дать тебе волю, так ты своей слабостью к вину его разоришь.
– Дорогой мой друг, герой среди людей, – сказал Сократ нежно и, повыдергивав из горлышек кожаные пробки, с удовольствием их обнюхал.
– Ах как они новы, как сладостно терпки и молоды, любовь моя! Словно первые недели брака, словно новые друзья, новая любовь, новые триумфы!
Жена на это фыркнула, но не противилась, когда он сжал ее в объятиях. То, как Ксантиппа держится с мужем, всегда вызывало у Ксенофонта глухую неприязнь. Он ее, казалось, раздражал и вызывал неловкость, хотя вместе они взращивали троих сыновей. Но сейчас горечь, обычно сквозящая в ее поведении, находилась в тисках любви неказистого мужа, крепко целующего ее на кухне.
– Созывай мальчиков, моя дражайшая, – сказал он ласково. – А советник объяснял мне причину своей разгневанности.
– Совет распущен, – утомленно сообщил Ксенофонт. – Должности я больше не занимаю.
Знакомый с внезапностью вопросов философа и по-прежнему не желая углубляться в эту удручающую тему, он, тем не менее, удивился, насколько быстро Сократ забыл о своих возражениях.
– Значит, совет городу не нужен? И в Афинах более не осталось достойных мужей, способных заведовать общественными делами?
Сократ протянул Ксенофонту чашу молодого вина, и тот, приняв ее, сел и сделал глоток, в то время Ксантиппа с порога крикнула сыновей и стала расставлять на столешнице миски. Она зажгла масляный светильник, и комната позолотела теплым светом.
– Почему я должен говорить то, что ты уже и без того знаешь? – спросил Ксенофонт.
– А почему ты противишься? Ведь ты сам, наверное, и пришел об этом рассказать?
