Ксенофонт поджал челюсть; настроение его будто меркло по мере того, как комната наполнялась светом.
– Ну ладно. Совет был распущен вместе со свержением спартанцев. Это то, что ты хотел услышать? Тридцать тиранов были схвачены, и большинство из них растерзаны на улицах толпой. Твоего спартанского ученика Крития побили камнями. Вот совета и не стало.
– Ну а ты, мой друг? – тихо спросил Сократ.
Вопрос был прерван стуком и смехом троих сыновей, спускающихся сверху по лестнице. Растрепанные и шумливо веселые, при виде отца и его гостя они присмирели и за стол садились уже молча.
– Что я?
– Как случилось, что ты остался жив? Как ты уцелел в ходе восстания, сбросившего спартанское владычество?
– Меня помиловали, как и еще три тысячи.
Говоря это, Ксенофонт сжал руку в кулак, который Сократ нежно погладил, чувствуя в нем легкую дрожь.
Перед началом трапезы Ксантиппа возблагодарила за пищу богиню Деметру вместе с морскими нимфами. Из мальчиков двое были рослыми и стройными, как саженцы кипарисов, а третий, с густыми смоляными вихрами, походил, судя по всему, на своего отца в детстве. Все трое с жадностью набросились на еду, каждую каплю масла подтирая хлебными корочками.
– Если ты был прощен, то почему тебя поносят на улицах? – не отступал Сократ. – Почему бросают в тебя камни и гнилые плоды?
Ксенофонт опустил голову.
– Отцы некоторых из них были казнены по приказу Тридцати. И теперь они обвиняют тех из нас, кто помогал им править, хотя мы хотели только порядка и лучшей жизни. А что принесла нам демократия, кроме разрушения? Скольких афинян мы потеряли при Сиракузах? Сколько еще погнило в их пещерных тюрьмах? Трижды к нам приходила Спарта и говорила: «Мы все эллины. Давайте положим конец войне между нами». И трижды демократия Афин голосованием презрела этот благородный жест. Даже когда мы терпели поражение, они пришли и предложили нам мир – но мы, афиняне, его отвергли.
– И ты на них прогневался? Ты счел, что спартанцы более благородны?
– Да, потому что так оно и было. Дело не в свободе мнения. Афины дали голос толпе – а чего она исконно хочет? Жить, не работая, лежать под солнышком и пожинать плоды, созданные другими! Конечно, я примкнул к Тридцати в их трудах. И я был прав.
– Ну а теперь? Афинский народ тебя простил?
– Нет. Он меня истязает. После всего того, что я для него сделал, он видит во мне врага! За долгую историю Афин мы держали власть всего один год. И это было время, когда в городе раздавался хлеб, а на сцене исполнялись великие пьесы. В городе не случалось беспорядков. Ни одному преступнику не было дозволено выбирать себе способ смерти. Те, кто угрожал спокойствию, уничтожались – и результатом тому был мир.
– Ты говоришь, с казнью тех преступников насилие прекратилось? – спросил Сократ почти шепотом.
Ксенофонт с унынием покачал головой.
Мальчики замерли, перестав даже есть.
– Если бы. День ото дня, месяц от месяца становилось все хуже. Мы думали, что со смертью главарей остальные угомонятся и внимут букве закона, но все пошло наоборот. Сначала подняли головы сродники главарей, а там их число начало отрастать, словно головы у Гидры. На каждой улице, словно из ниоткуда, возникали незнакомые крикуны, ратующие перед толпами. Мы приказывали всем разойтись и особо не церемонились. Ввели в кварталах города запрет на ночные гуляния, а число казненных неуклонно росло.
– Но наступил ли в итоге мир? – веско спросил Сократ.
– Нет. Они восстали, с факелами и железом. На всех улицах, приканчивая правителей прямо в постелях, убивая, разграбляя и…
Он передернул плечами, стряхивая с себя тяжелые воспоминания.
– Но с той поры они простили тебя? Ведь минул, кажется, уже год с лишним? Те темные дни, казалось бы, должны были остаться позади? Несомненно, они восстановили стены, разрушенные спартанцами для того, чтобы обнажить нашу покорность перед глазами всей Эллады?
Ксенофонт огляделся, видя перед собой женщину с суровым лицом и ее троих сыновей, зачарованно смотрящих на рассказчика (что не мешало им елозить пальцами по пустым чашкам – вдруг да пристанет какая-нибудь крошка). Он покачал головой:
– Стены обратились в щебень, а камни растащили на строительство новых жилищ. Я же по-прежнему хожу в немилости. Кое-кто из нынешних ораторов призывает к новым карам для тех, кто содействовал Тридцати, и чтобы все помилования были отменены. А то что-то мы чересчур к ним снисходительны.
Нависло молчание, которое никто не прерывал, пока Ксенофонт не заговорил снова:
– Что мне делать, я не знаю. Бежать не могу, а если остаться, то, думаю, добром это не кончится.
– У тебя нет ни жены, ни детей. Твоя жизнь всецело принадлежит тебе. Сколько тебе лет, тридцать?
– Двадцать шесть! – воскликнул Ксенофонт горестно.
Сократ усмешливо вздохнул.
– Когда-нибудь, друг мой, мы побеседуем с тобою о тщеславии. А пока взгляни на свою жизнь такой, какая она есть. Что ты думаешь делать? Будешь жить, как жил? На какие изменения ты способен?
Ксенофонт распрямил спину, принимая еще одну чашу с вином, хотя в голове от выпитого начинало плыть. Сделав глоток, он попробовал отрешиться от себя и окинуть свою жизнь взглядом незнакомца.
Вино воздействовало именно так, как внушал Сократ, и великие откровения посещали тех, у кого доставало духа рассуждать честно.
– Я должен покинуть Афины, – проговорил он, как сквозь дымку. – Пускай это мой дом, но я должен его навсегда оставить.
Сократ улыбнулся и через стол крепко ухватил его за руку.
– Не навсегда, друг мой. Даже афиняне в конечном итоге склонны забывать и прощать. Ты молод, Ксенофонт, и топчешься на месте с бременем беспокойства и страха на плечах. Так сбрось же его! Повидай мир. А со временем ты возвратишься. Уверяю тебя, к той поре все потрясения улягутся и их позабудут. Таков заведенный порядок вещей. Шагай вдаль, смотри вширь, постигай и достигай. А домой придешь с историями, коими развлечешь мою любимую жену.
Ксенофонт встал и обнял своего пожилого собеседника.
– Научиться быть в ладу с собой и через это прийти к благоденствию – это все, что я когда-либо испрашивал у судьбы! – задрожал он губами от чувства. – Ты всегда знал то, что мне приоткрывалось лишь мельком. Вот кого нужно поставить во главе Афин – тебя, Сократ! Тогда бы наш город достиг подлинного величия!
– Он велик и без того, друг мой. Хорошо бы тебе это узреть. Если ты доверяешь моим суждениям, то глас народа тебе подобает ставить несколько выше. Таким был и Критий. Завтра получать мою науку придет юноша, по мнению которого человек нуждается в опекунах так же, как стадо в пастухе. Ну почему получается так, что все мои лучшие ученики упорно отказываются видеть ценность наших афинских диспутов; того, как в спорах и сомнениях рождается истина? В целом свете ступить некуда от обилия указчиков и опекунов. Тиранов, царей и правителей расплодилось не меньше, чем жалящих пчел. И только здесь, в Афинах, даруется право голоса молодым, малоимущим и тем, кто умен. Дается оно и таким нерадивцам, как я, без состояния и богатых покровителей. Мальчик мой, то, что мы здесь имеем, подобно цветку под полуденным солнцем! Оно уязвимей бабочки, более хрупко, чем стекло!
