23
Заслышав приближение всадников, стражники подняли лагерь сиплым воем боевых рогов. С персидским царем на расстоянии всего нескольких десятков стадиев реакция была мгновенной. Спартанцы и фессалийцы выкатывались из своих одеял, обнажая мечи в ответ на угрозу. Мрак ночи озарили факелы, освещая всадников. За ними строились воины с копьями и мечами. Завидев всего несколько десятков подъехавших, расходиться они не стали. Клеарха и старших командиров среди них не было, и некому было приказать разбредаться обратно по палаткам. Да они и не стали бы этого делать.
Двое сотников Проксена намеренно стояли впереди остальных, следя за тем, как подъезжают и останавливаются конные. Возле персов бежали рабы, держа факелы в вытянутых руках, чтобы горячее масло не капало на кожу.
Паллакис стояла за пределами света, не осмеливаясь подойти ближе. Она вновь узнала Тиссаферна, а рядом с ним Ариея с мрачным, горестно потухшим лицом. Этот перс был вроде как пленным, хотя ехал без оков. К стоящим у него на дороге сотникам обратился Тиссаферн, взывая к каждому, кто мог его слышать в темноте:
– К этому лагерю я прибываю в знак перемирия! У меня для всех вас скорбное известие, согласно которому к рассвету вы должны принять решение! Ваши начальники мертвы. Они прогневали царя Артаксеркса и были обезглавлены. Вам приказано сдаться. В ответ на это вас может ожидать некоторое снисхождение. Вы станете рабами, но большинству из вас сохранят жизнь. Если же вы с восходом солнца не сдадите свое оружие, вас будут отлавливать, как собак, и убивать одного за другим в назидание всем тем, кто ставит серебро над честью. Наемники вызывают у Царя Царей негодование. На решение вам отводится время до рассвета. Вам ясно ваше положение?
Последнее он адресовал паре сотников, которые по-персидски не знали ни слова. Чувствуя на себе его взгляд и требовательность тона, они оба замотали головами. Тиссаферн в отчаянии закатил глаза и махнул рукой Ариею, который вывел лошадь на шаг вперед и перевел речь вельможи на греческий для тех, кто слушал.
Паллакис закусила губу, чувствуя, как к горлу подкатывают слезы. Клеарх доверчиво отправился в гадючье гнездо, которым был шатер персидского царя. Утрата этого человека столь скоро после гибели Кира была так невыносима, что ей хотелось сесть, как ребенку, обхватив себя руками за колени, и раскачиваться, скорбно причитая. Как же теперь быть? Неужто придется в отчаянии сделаться рабыней какого-нибудь персидского солдата или вельможи? Родной Эллады ей отныне не видать. Она беззвучно заплакала. У нее на глазах Арией повторил послание, съежившись в тот момент, когда Тиссаферн властно возносил руку. Может, Арией и не пленник, но уже явно не тот удалой военачальник, каким она его видела.
Паллакис смотрела, как они поворачивают коней и как трепещут их факелы, далеко различимые в ночи на обратной дороге. Она вытерла слезы, чувствуя тыльной стороной ладони их жар. Краска на глазах, несомненно, потекла. Ночной воздух был холоден; Паллакис хотя и знала, что дрожит, но скрываться в темноте было как-то сподручней. Ночь вокруг шепталась тысячами приглушенных, вполголоса, быстрых разговоров, но она в них не участвовала. И мало-помалу в лагере снова воцарилась тишина.
За короткое время им выпало слишком уж много потрясений и неудач.
Особенно всех ошеломил последний удар: видеть выход своих военачальников, полных уверенности и надежды, и вот они уже безвозвратно исчезли. Это было поистине непереносимо. Звезды над головой продолжали свой кружной путь, и Паллакис подумалось, что нынче она вряд ли заснет. На то пошло, это ее последняя ночь свободы. Что произойдет с восходом солнца, она старалась не думать.
* * *
Ксенофонт наблюдал, как отъезжают Арией с Тиссаферном. Он стоял в затенении, всего в нескольких шагах от факелов, и был для них невидим. Услышать весть стянулась половина лагеря: когда на кону стояла их жизнь, греки становились любопытны. Новость о невозвращении Клеарха была подобна удару в грудь. Ксенофонт тихо выругался. Мысль о том, что кто-то мог одолеть спартанца, казалась невозможной. И все же она безошибочно угадывалась в ядовитом триумфе на лице Тиссаферна. Это был воистину змей, но такие, как он, нередко преуспевают, как не раз говорил Сократ.
Ксенофонт подошел к месту, где на песчанистой земле у него была расстелена простыня, на которой он спал, лежа на спине, со скрещенными на груди руками. Сейчас он подумывал лечь, но сон теперь вряд ли вернется. Какое-то время назад он поужинал остатками бедного вьючного животного, состоящего больше из костей, чем из мяса. Ковыряя щепочкой в зубах, он стоял и смотрел вверх, на небо зеленоватой ночи с туманными россыпями звезд.
Он крупно вздрогнул, когда над плечом послышался голос Геспия:
– Что ты думаешь делать?
– О Зевс! Ты ничего лучше не мог придумать, кроме как подползать ко мне в темени?
Геспий, едва различимый в слабом ночном свечении, пожал плечами. Ксенофонт сердито на него воззрился. Этого бывшего воровского заводилу из Афин он обучил верховой езде, и теперь тот постоянно обращался к нему за наставлениями, как будто у него, Ксенофонта, были ответы на все вопросы. Ксенофонт пожевал скушенный с большого пальца заусенец. Сказать, чтобы мыслей не было совсем, тоже нельзя. Но по-прежнему сбивала с толку весть о том, что нет теперь на свете Клеарха и Проксена, Софенета и Менона, как и остальных командиров. Некоторыми из них он восторгался, другие были для него чужими. Но то, что они все в одночасье смелись с доски, потрясало до основания.
С внезапно появившейся мыслью Ксенофонт пришел в движение. Геспий, помедлив всего секунду, неотвязно пошагал следом.
– Что там? Ты что-нибудь слышал? Что нам делать?
Ксенофонт остановился, переводя натруженное дыхание. Он повернулся к своему юному девятнадцатилетнему спутнику, закаленному своей трущобной жизнью и ненадежным пропитанием своих ранних лет. До сих пор оставалось загадкой, зачем Сократ порекомендовал ему в сопровождение именно Геспия. На большинство вызовов Геспий отвечал кулаками, а иногда камнями, зажатыми в кулаки. Спутник из него получался непростой, хотя, надо признать, обращение с лошадьми у него выходило на удивление ладным.
– Нужно поговорить с сотниками Проксена. Двое из них как раз стояли возле персов.
Больше он ничего не сказал, не желая впустую выбалтывать сумасбродный план, что сейчас полностью очертился в его голове. Такому, как Геспий, это показалось бы безумством. Ксенофонт направлялся туда, где на своих лошадях сидели Арией и Тиссаферн. Там все еще горел один глубоко всаженный в песок факел. Рядом стояли двое сотников, склонив головы в тревожном разговоре.
Ксенофонт подошел к ним, стараясь говорить спокойно, хотя взволнованный голос поначалу прозвучал как карканье:
– Друзья, будь у меня вино, я бы поднял чашу за наш последний вечер.
Двое воинов хмуро посмотрели в его сторону:
– Ты так думаешь?
– Персидский царь убил наших главных полководцев. То же самое уготовано и нам. Ночь на исходе. Когда взойдет солнце, мы увидим, как они придут, я не сомневаюсь. Просто меня удивляет… Хотя нет, уже слишком поздно.
