Брод был не больше двадцати шагов в поперечнике – русло с дном из застарелой гальки, которая под поступью первых рядов вспенилась в бурую грязь. Персы позади все смелели. Их лучники рванулись вперед, и воздух зашипел пущенными стрелами. Слышно было, как рявкнул приказ Филесий, и пращники наконец ответили всем, что у них было. В отличие от персов, им годились лишь гладкие камни. Они тысячами лежали вдоль реки, и греки закрутили пращами с поразительной скоростью: над каждым из них взвивалось размытое пятно, а после пуска пращник сразу же нагибался за новым зарядом.
Лучники в панике бросились врассыпную. От первых ударов ранено было не более десятка, но после состоявшегося знакомства с критскими пращниками при Кунаксе персы, пригибаясь, укладывались наземь. Далеко не все пущенные камни попадали в цель, но сам их цокот внушал персам страх, что им грозит сила куда большая, чем они предполагали. Начальники орали, чтобы они вставали и продолжали стрельбу, но повиновение было неохотным. Медленно, один за другим, лучники поднимались и тогда видели, как мало камней на самом деле было пущено и еще меньше их собратьев пострадало. Тогда они, злобно мрачнея лицами, снова потянулись к своим лукам.
В эти драгоценные мгновения греки с ревом перекатывали через реку. Когда последний из них достиг другого берега, усталые пращники вернулись в строй. Замыкающие гоплиты перестали держать щиты внавес и, закинув их на спину, поворачивались, переходя на бег трусцой. Сотни настороженно озирались, наблюдая, как персидская конница реагирует на их отход. Там происходила наряженная перекличка; фигурки всадников мечами и копьями указывали на отступающих. Возможно, лучники потерпели неудачу, но теперь всадники видели самое заманчивое: спины бегущего врага. Брод более не охранялся. Вожделенный момент настал.
В одно мгновение они кинули коней в галоп и ринулись в воду, взметая сеево брызг. И тут отступающие впереди них спартанцы дружно остановились и сделали разворот. На скаку персидские всадники заходились лихими воплями и вдруг оказались лицом к лицу с ровными, безмолвными рядами воинов в красных плащах, каменно стоящими без всяких признаков паники.
На спартанцев они напоролись в тот момент, когда те подняли щиты и опустили бронзовые шлемы несокрушимых, отборнейших воинов Эллады. Передние всадники стали осаживать лошадей, но их дикими криками, наседая сзади, подгоняли другие.
Три шеренги спартанцев атаковали вражеских всадников внаскок, со щитами наготове и копьями у пояса. Этот удачный пятачок для схватки Ксенофонт просчитал очень прозорливо. Его лучшие люди окружили персидскую конницу как раз в тот момент, когда она выбиралась из реки, и отсекли ей путь к отходу. Даже лучники ничем не могли ей помочь из риска побить своих, что сейчас сражались в этой давке. Стрелы все-таки жужжали и попадали в цель, но уже половине скомканной персидской конницы пришлось отступить, бросая в окровавленной воде лошадей и сотни своих соотечественников, обреченных на погибель.
Вскоре спартанцы отошли через реку, дружно и в хорошем темпе. Среди них были потери, но своих преследователей они превратили в месиво. Позади землю устилали сотни персов. Многие из них были изрублены с намеренной жестокостью, на страх остальным.
Наградой за риск эллинам достались лошади. Ксенофонт был в восторге, осматривая каждую новую и назначая их тем, кто умело ездит верхом.
Командовать ими он поставил Геспия.
– Это была внушительная победа, – во всеуслышание объявил Ксенофонт. – И такими уязвимыми перед врагом мы больше не предстанем.
Он оглянулся к реке, берег которой был усеян телами, а затем посмотрел вперед, туда, где в отдалении мутновато проглядывали холмы. Земли Персии простирались, казалось, на полмира, но Ксенофонт дал себе зарок, что эллины из них непременно выйдут.
При разъяренном неприятеле, все еще роящемся на другом берегу, Ксенофонт отдал приказ квадрату двигаться вперед. Наполнить водой бурдюки не было возможности: персидские лучники, разъяренные и униженные тем, как их одурачили, были бы этому только рады. Так что греки пошагали с пересохшими глотками, на зато целые, по земле, на которой уже проклевывалась зеленая растительность. Путь занял весь день, а когда сзади наконец показались оставшиеся персидские всадники, их было чем отвадить: для этого у эллинов теперь имелись и кони, и дротики.
К тому времени как солнце снова начало снижаться, утренняя встревоженность во всех уже улеглась. Теперь самыми насущными проблемами были голод и жажда, хотя место под ночлег на эту ночь вроде бы предвиделось. Разведчики сообщили о брошенном городе, до которого к исходу дня можно было добраться. Его стены вырисовывались на протяжении нескольких часов. Дойдя до него, люди и кони пробрались через древний пролом в стене, по россыпи битого камня. Их встретил сухой горячий запах пыльных улиц, без малейших признаков жизни. Для такого огромного пространства тишина была несвойственной, хотя по стенам тут и там шныряли длиннохвостые ящерицы, срываясь на бегу от страха перед таким обилием двуногих, бесцеремонно нарушающих долго царившее здесь молчание. Все, кто мог, группами разбрелись по всему городу на охоту за чем угодно. Одна такая группа натолкнулась на леопарда, который сильно изодрал одного из охотников, прежде чем сам был пронзен копьем. Другие добывали голубей, а в городе все это время стоял стук камней: это продолжали упражняться пращники, исполненные решимости сделаться угрозой, какой пока только притворялись.
На площади посреди города взгляду Ксенофонта предстала огромная пирамида, около шестидесяти шагов в высоту. Входа в нее нигде не было, равно как и объяснения самому ее существованию. Один из сотников подал ему найденный в дорожной пыли кусок стекла, похожий на выпуклый закругленный глаз рыбы. Внутри некоторых зданий там обнаружились кости, а еще бронзовые доспехи какого-то неведомого воина. Видимо когда-то, в незапамятной древности, город постигло бедствие, равное по силе гневу богов.
Возле реки эллины захватили нескольких пленных – всего с десяток, но их можно было допросить. Одного Ксенофонт для острастки приказал умертвить, а остальных на протяжении вечера допрашивал. В это время его воины раздавали женщинам и детям лагеря скудную пищу. Костры разжигались из дерева, настолько старого и сухого, что оно вспыхивало от одной лишь искры огнива. Запах жарящегося мяса наполнил рты голодной слюной. Вина не было, но в подвалах обнаружились глиняные кувшины, в которых оно когда-то содержалось, а также колодец с чистой водой. Смесь одного и другого оказалась не лишена приятности, и, по крайней мере, напоминала о вкусе винограда.
Один из пленников утверждал, что город назывался Лариса, а другой спорил, что это был Нимруд, некогда столица мидян. Все это приходилось переводить тем, кто знал оба языка, что замедляло выяснение. Ксенофонт прохаживался по гребню городских стен, а пленные бубнили о несметных царских силах внизу. Стратег пообещал им жизнь в обмен на все, что им известно. На кону стояло выживание, поэтому Ксенофонту было все равно, казнить пленных или миловать. Он сказал им об этом невозмутимо и ясно. А те, видя на пыльных камнях мертвое тело товарища, в его слова уверовали и трещали без умолку.
