В это время послышалось шарканье шагов по ступеням, над которыми колебался желтоватым огоньком светильник. Ксенофонт поднялся с подстилки, раздраженный тем, что его беспокоят даже в такие укромные часы. Со смутным разочарованием он узнал спартанца Хрисофа. В одной руке он нес дымящуюся миску, а в другой, вместе со светильником, узкогорлый кувшин.
– Ты ничего не ел, стратег, – сказал он негромко.
– А ты? – спросил Ксенофонт.
– Я спартанец, – с пожатием плеч ответил тот, как будто это все объясняло.
Ксенофонт, приподняв бровь, ждал, не спеша принимать ни кувшин, ни миску. Хрисоф нехотя вздохнул.
– Когда я был еще мальчишкой, мы никогда не ели досыта. Чувство сытости я помню, пожалуй, лишь дважды в жизни, и оба раза на царском пиру. Понятное дело, нас поощряли подворовывать хлеб, только у меня это как-то не получалось. Мне думается…
– Вас прямо-таки заставляли воровать? – слегка удивленно спросил Ксенофонт.
– Как я уже сказал, нас плохо кормили. И если нам удавалось обхитрить поваров и умыкнуть лишний кусок, это никогда не наказывалось. Иное дело, если ты на этом попадался – тогда тебя наказывали, но только за это, а не за то, что украл. У нас считается, что голод заставляет мальчика прытче соображать, а сытость, наоборот, делает его тугодумом. По всей видимости, так оно и есть.
– Но сейчас-то ты голоден?
– Пожалуй. Но мы противимся своей плоти. Плоть – это жир и нерасторопное мясо, норовящие подмять нас под себя. Своего рода медлительная лошадь, которая не понимает, почему она такая нерасторопная. Пойми меня правильно. Есть нужно, потому что завтра надо быть начеку. Хотя за определенной гранью голод – это жизнь.
– Нужно, но что-то не хочется. А впрочем, можно и поесть, но только если эту трапезу со мной разделишь ты. Это приказ, Хрисоф.
Спартанец посмотрел на миску, которую держал в руке, и облизнулся, наслаждаясь ароматом бобов и мяса в густой похлебке. По его приглашающему жесту Ксенофонт принял миску и кувшин, аккуратно их поставил и сел, скрестив ноги, собираясь приступить к трапезе.
Хрисоф из-за пазухи достал лепешку и разломил ее надвое, одну половину протянув Ксенофонту. Каждый стал зачерпывать ею густое хлёбово и медленно пережевывать, не выдавая спешки в стремлении насытиться. Ксенофонт намеренно сдерживал себя, не уступая спартанцу, хотя тело едва ли не криком взывало о пище.
– В этом месте мы оставаться не можем, – произнес в конце концов Ксенофонт. – Если они нас окружат, мы обречены. Будь добр передать это, когда спустишься вниз. На сборы час, от силы два. Нам нужно держаться впереди наших преследователей.
– Это будет нелегко, – подумав, рассудил Хрисоф. – У нас теперь и тяглового скота не осталось. Детей, если что, придется нести на руках.
– Пусть этот труд возьмут на себя мужчины и женщины, и несут каждого ребенка по очереди. Если мы из-за них замедлимся, сзади нас начнут выгрызать. Мы не сможем разом защищать людей и держать натиск персов.
– Ты уверен? – переспросил Хрисоф.
– Уверен, – ответил Ксенофонт. – Ты хотел, спартанец, чтобы я вас вел. Так что не сомневайся в моих приказах сейчас. Наша цель – покинуть земли царя Артаксеркса. И не нужно бросать ему вызов там, где он неоспоримо сильней. Все, что остается, это держаться впереди их войска.
– У них теперь есть конница, в большом количестве. А у нас, сколько… пара сотен лошадей? Вряд ли этого достаточно.
– Достаточно, чтобы прикрыть тыл, – сказал Ксенофонт. Он знал, что спартанец – опытный воин. И пускай не по душе все эти сомнения и подначки, но в них есть смысл; стоит лишь вспомнить, как Сократ в свое время десятки раз переспрашивал и уточнял, что такое любовь.
Хрисоф между тем начал загибать пальцы:
– Мы медлительны. У нас слишком мало пращников, поэтому мы уязвимы на расстоянии. Наша тактика основана на неуклонном отступлении…
– Так они, глядишь, осмелеют, – признал Ксенофонт. – Будут неотступно преследовать и кусать нас за пятки. Эх, чего бы я только не отдал за личную стражу царевича! Те шестьсот всадников могли бы охотиться и осаживать их целый месяц. А без них…
Он замолчал, созерцая огненные точки, мерцающие вдали.
– Даже такое полчище боится ночной атаки. Мы у них славны своими выпадами. – Хрисоф мрачно усмехнулся. – Они напрягаются, когда мы вблизи.
– Если это так, то каждый свой день мы будем начинать с форой, – сказал Ксенофонт. – А если они разобьют лагерь ближе, то надо будет рискнуть сделать вылазку и разогнать их лошадей.
– Духоподъемный шаг, – с ухмылкой отметил Хрисоф. Хотя вид у спартанца был мрачный, Ксенофонт уловил его настроение.
– Как ты думаешь, мы сумеем уйти?
Ответа не было так долго, что Ксенофонту подумалось, не задремал ли он.
– То, что думаю я, значения не имеет, – произнес спартанец в конце концов. – Мы движемся от места к месту, от реки к реке. Четыре ли, пять тысяч стадиев – расстояние не такое уж большое. Но на всей его протяженности они будут пытаться нас измотать и загрызть, как собаки преследуют оленя. Добьемся мы своего или умрем, это не меняет задачи и того, что мы должны делать для ее исполнения. Так что я отправлюсь с легким сердцем. Мои люди со мною рядом, а враги позади. Так что день будет славный.
К удивлению Ксенофонта, Хрисоф похлопал его по плечу, после чего встал и потянулся.
– Постарайся заснуть, стратег. Завтра спозаранку ты нам понадобишься.
– Я приду и вас разбужу, – сказал Ксенофонт, не столько видя, сколько чувствуя в темноте улыбку спартанца, который поступью направился к ступеням лестницы.
* * *
Спартанцы на площади, собираясь к походу, были все друг с другом знакомы. Они здоровались с друзьями и привычно обменивались фразами насчет предстоящего долгого дня и странного города вокруг них. Ночь выдалась достаточно теплой для ночевки под открытым небом, без риска провести ее с пауками и скорпионами в заброшенных строениях. Перед дорогой одни деловито мочились, другие хлебали из бурдюков, хотя жажда оставалась для всех острым вопросом. В мерклом небе по-прежнему белела луна, когда весь люд – каре войска снаружи, а неуемная сердцевина обозников внутри него – покинул город, зябко подрагивая от предутренней прохлады. Кое-кто оглядывался, боясь услышать жадный вой или услышать стук копыт мчащейся вражьей конницы, но ничто не нарушало дремливого безмолвия ночи.
К тому времени как солнце наконец взошло, они были уже в сотне стадиев от города и шли набранным темпом. Ксенофонт дал приказ Геспию обеспечить разведчиков как позади, так и впереди строя. Наличие лошадей снабдило их глазами и руками в сравнении с тем, как им прежде приходилось нащупывать путь чуть ли не вслепую. Между тем персов пока нигде не было, и голод заставил эллинов сделать остановку возле двух селений. Там, в загоне, на вытоптанной земле оказались козы, а в запасниках фисташки и миндаль, которые селяне готовили к продаже. Селяне безропотно смотрели, как забирают их добро, но зато не были убиты или угнаны в рабство. Насчет последнего Ксенофонту пришлось дать отдельный приказ: им едва хватало сил стеречь и кормить своих; не хватало еще обременять себя дополнительной обузой.
