В одном конце зала мисс Ламли и Мадемуазель уже исполняли свои служебные обязательства: первая с помоста высматривала тех, кто плохо себя вел, а вторая играла на пианино военный марш «Люди Харлека». Раз-два, раз-два, раз-два. Три ряда девочек в черных саржевых шароварах, черных хлопковых чулках и белых парусиновых туфлях на резиновой подошве вяло наклонялись и вновь поднимались в такт воинственной мелодии. Мадемуазель, которая относилась к урокам гимнастики как к наказанию, переполняла тихая радость: во время пятиминутного перерыва она с удовольствием объявит о том, что в колледж приехала Ирма Леопольд и вскоре зайдет к ним, чтобы попрощаться. Раз-два, раз-два, раз-два… Хотя возможно, думала Мадемуазель, стуча по клавишам, слухи уже дошли и до учениц. Раз-два, раз-два…
– Фэнни, – сказала она, на мгновение убрав руки с клавиш, – ты не попадаешь в такт. Внимательно слушай музыку!
– Тебе замечание, Фэнни, – пробормотала мисс Ламли, записывая что-то в своей тетрадочке.
В отличие от вялых, апатичных рук и ног, четырнадцать пар глаз живо двигались из стороны в сторону. Раз-два, раз-два… озорные и внимательные взгляды, как у нормандских зайцев в деревянных клетках. Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два… нечеловеческий, практически невыносимый ритмичный грохот.
Дверь гимнастического зала начала медленно открываться, как будто человек снаружи не решался войти. Звуки марша резко оборвались. Мадемуазель с улыбкой встала из-за пианино, а у порога замерла лучезарная Ирма Леопольд в ярко-красной накидке.
– Заходи, Ирма! Comme c’est une bonne surprise!
[18] Mes enfants
[19], десять минут можно разговаривать, сколько хотите. Voilà
[20], урок окончен!
Ирма, сделавшая несколько шагов к середине зала, неуверенно улыбнулась.
Никто не улыбался в ответ, не приветствовал ее радостным гулом. В тишине было слышно, как девочки шаркали резиновыми подошвами по покрытому опилками полу. Раздосадованная учительница поняла, что никто не смотрит на гостью в красной накидке. Четырнадцать пар глаз уставились на что-то позади нее, за белеными стенами. Взгляд стеклянный, как у тех, кто ходит во сне. О господи, что же такое видят эти несчастные дети, чего не вижу я?.. Общее видение охватывает их туго натянутой легкой вуалью, и Мадемуазель, не смея сорвать ее, молчит.
Они видят, как стены зала становятся прозрачными, и цветком раскрывается потолок, обнажая бездонное небо над Висячей скалой. Тень Скалы ниспадает на залитую светом равнину, и вот они уже на пикнике, сидят на теплой сухой траве под эвкалиптами. У ручья накрывают обед. Они видят корзинку с едой и еще одну Мадемуазель – радостную, в шляпе с большими полями, – которая подает Миранде нож для разрезания торта в форме сердца. Они видят Марион Куэйд с сэндвичем в одной руке и карандашом в другой, видят мисс Макроу в красновато-коричневой накидке, прильнувшую к дереву. Они слышат, как на фоне болтовни сорок и шума звенящей воды Миранда предлагает тост за здоровье святого Валентина. Другая Ирма в легком белом платье потряхивает кудряшками и смеется над Мирандой, споласкивающей чашки в ручье… Миранда без шляпки, ее светлые волосы сияют. На пикнике было бы скучно без Миранды… Миранда, всегда Миранда, то уходит, то появляется в лучах слепящего света. Как радуга… Ох, Миранда, Марион, куда вы подевались?.. Тень от Скалы вытянулась и помрачнела. Они сидят, будто прикованные к земле, не в силах пошевелиться. Черная уродливая тень – это ожившее чудовище, неумолимо приближающееся к ним с равнины, раскидывая по сторонам камни и валуны. Оно так близко, что видны пустоты и трещины в страшной пещере, где гниют пропавшие девочки. Одна из учениц помладше вспомнила строки Библии, где говорилось, что мертвые тела наполнены извивающимися червями, и ее вырвало прямо на пол. Кто-то роняет деревянный стул, Эдит кричит во все горло. Мадемуазель, узнавшая признаки истерии, подходит к краю помоста с бешено стучащим сердцем.
– Эдит! Немедленно прекрати крик! Бланш! Джулиана! Тише! Всем замолчать!
Слишком поздно: никто не слышит тихий голос воспитательницы, тлевшие под грузом суровой дисциплины страсти наконец разгорелись.
На крышке пианино стоял небольшой медный гонг, обычно использовавшийся для поддержания тишины и порядка. Мадемуазель ударила в него так сильно, как только могла ее изящная рука. Младшая воспитательница спряталась за стулом для пианино.
– Без толку, Мадемуазель. Они ничего не слышат. Ситуация вышла из-под контроля.
– Постарайся незаметно покинуть зал через боковую дверь и приведи директрису. Дело серьезное.
Младшая воспитательница усмехнулась.
– Вы боитесь, да?
– Да, мисс Ламли. Я очень боюсь.
Ирма стояла в окружении смеющихся и плачущих девочек, а над морем голов порхал пучок алых перьев, то взлетая, то падая, словно раненая птица. С нарастающим шумом все сильнее звучал голос зла. Годы спустя, когда мадам Монпелье рассказывала внукам, как однажды странная паника охватила школьный класс в Австралии – пятьдесят лет прошло, mes enfants, а мне до сих пор это снится, – сцена приобрела масштабы катастрофы. Grandmère
[21] явно примешала в эту историю впечатления от жутких картинок о Великой Французской революции, которые пугали ее в детстве. Ради внуков она воскрешала в памяти черные шаровары, снаряды для истязаний в гимнастическом зале, бьющихся в истерике девочек с перекошенными лицами, растрепанными волосами и руками – когтистыми лапами.
– Каждую секунду я думала: сейчас они окончательно обезумеют и разорвут ее на части. Мести, они хотели жестокой бессмысленной мести… Хотели отомстить прекрасному юному существу, которое стало безвинной причиной стольких страданий…
Сейчас, прекрасным мартовским днем тысяча девятисотого года, это было пугающей реальностью, с которой Диане де Пуатье, учительнице французского, приходилось справляться в одиночку. Подобрав широкие шелковые юбки, она спрыгнула с помоста и поспешила к бушующей толпе, когда что-то вдруг подсказало ей идти спокойно с высоко поднятой головой.
Тем временем поникшая ошеломленная Ирма была близка к удушению. Брезгливую Ирму, порицавшую все женские запахи и уверявшую, что она может учуять пропахшую мятными леденцами мисс Ламли из соседнего класса, окружили злобные лица, такие огромные и гадкие в непосредственной близи от ее собственного. Вздернутый нос Фэнни расплывался перед глазами и фыркал, обнажая топорщившиеся волоски, как у терьера. Огромный раскрытый рот с золотым зубом – это, должно быть, Джулиана, – влажный кончик слюнявого языка… На чувствительную грудь давили разгоряченные тела, щеки обдавало теплым кисловатым дыханием. Она закричала от страха и попыталась оттолкнуть их.
