– У тебя еще что-нибудь намечается?
Томас рассмеялся:
– Тебя прямо так и тянет, что ли?
– Очень тянет.
– Ну, ты сам захотел. Конечно. Завтра может получиться. У тебя есть карманный фонарик?
– Могу достать.
– Достань. Я приду к девяти.
Желание чесаться отступило. Со вздохом я достал реквизит и без особой заинтересованности порепетировал пару часов. Было немного за восемь, когда послышался сухой хруст. С розового куста упал последний лист. Не было ничего удивительного, что через полчаса позвонила София.
Она хотела узнать, что со мной произошло, а именно об этом я и не мог рассказывать. Ее голос застал меня в каком-то таком далеком пространстве, что я не мог даже сказать, сон это или явь. Не мог вспомнить, как она выглядела, ни малейшей детали. Только когда вспомнил, что она напоминала Анну Линд, я сопоставил лицо с голосом в трубке, но это лицо было лицом самой Анны Линд.
– Это не имеет смысла, – сказал я. – Я тебя не помню.
– Что ты этим хочешь сказать, ведь прошла всего неделя…
– Именно это и хочу сказать. Я тебя не помню. Я не знаю, кто ты.
На пару секунд София замолчала. Когда снова заговорила, сдерживая слезы, произнесла:
– Ты забыл свои нарды.
У меня было смутное воспоминание о настольных играх, о том, как я сидел и играл с Анной Линд в настольные игры, но ко мне это не имело никакого отношения, поэтому я сказал:
– Оставь их тогда себе.
Теперь в трубке послышалось всхлипывание.
– Йон, что с тобой произошло?
Мне не понравилось, что она произнесла мое имя в этом ключе. Неуверенно, обращаясь с мольбой к той версии меня, которой уже не существовало.
Я сказал:
– Не звони мне больше, – и положил трубку.
Сидел, положив руки на колени, и заметил, что улыбаюсь.
Считала ли София теперь меня монстром?
* * *
Если мы не можем собраться вокруг света, то собираемся вокруг тьмы.
Если мы не можем собраться вокруг света, то собираемся вокруг тьмы.
Если мы не можем собраться вокруг света, то собираемся вокруг тьмы.
Если мы не можем собраться вокруг света, то собираемся вокруг тьмы.
Если мы не можем собраться вокруг света, то вокруг тьмы собираемся.
Если мы не можем собраться вокруг света, то вокруг тьмы собираемся.
Если свет не может нас собрать, то мы позволяем тьме собрать нас.
Мы разрываем свет и вокруг тьмы собираемся.
Лоскуты света и лоскуты тьмы мы собираем.
Вокруг каждого дома свет, вокруг каждой двери тьма.
И т д. и т. д.
* * *
Когда я на следующий день посмотрел на то, что написал в блокноте, то несколько испугался. После того как написал несколько раз первое предложение, я исписал четыре страницы версиями того же предложения, переставляя слова.
Да, я смотрел «Сияние» и знал, на что это указывает. All work and no play makes Jack a dull boy.
[27] Но я не находился в бессознательном трансовом состоянии, когда исписал эти страницы, нет, я был собран и целеустремлен, как будто у меня была задача, которую надо было решить, загадка, которую я должен был разгадать.
Что испугало меня в тот раз, так это количество времени, которое я потратил на нечто, что на следующий день казалось бессмысленным. Можно было только предположить, что минувшим вечером у меня что-то помутилось в голове.
Слишком много я сидел дома и бесконечно обдумывал одно и то же. Я решил провести день вне дома. Подальше от двора, подальше от дома. Оживился, когда как следует оделся для прогулки. Надел варежки, шапку, шарф и свое шикарное пальто.
Я гулял много часов, и здесь было бы уместно описание столицы в зимнем облачении, но я никогда не стану бытописателем Стокгольма. Мне не настолько интересны здания, освещение и атмосфера. Редко обращаю на них внимание.
На льду перед Городской ратушей сидел человек и удил рыбу, а с моста Санкт-Эриксбрун я увидел человека на коньках, который скользил в сторону дворца Карлберг. Дети перед дворцом лепили снеговика и, как бы это ни показалось забавным, напялили на него корону.
В районе Слюссен я постоял и поглазел на женщину с собакой. И женщина, и собака не двигаясь смотрели на подъемник Катаринахиссен. На улице Гётгатан я заметил полицейского – он изысканно, даже почти кокетливо, ел кебаб.
Люди и их мелькающая как в калейдоскопе непостижимость на фоне безмолвного города. Я шел, держа руки в просторный карманах пальто, смотрел на людей и не старался понять, что у них на уме и почему.
Я монстр. Мне не нужно понимать.
Я шел, я был монстром и одновременно таким же, как все, и именно в этот момент это было самое подходящее чувство. Мой зуд лежал и выжидал, но я ему не поддавался. Поужинал в ресторане «Пицца Хат» на улице Кларабергсвэген. Совершенно обычный день как прелюдия к совершенно необычному вечеру. Я завершил его кражей налобного фонарика в спортивном отделе универмага «Оленс».
* * *
Когда Томас постучал в мою дверь без нескольких минут девять, я уже был одет. Бежевое новое пальто не подходило для темных делишек, но старое я выбросил, поэтому натянул на себя два свитера: верхний был зеленым как мох, и у меня была шапка того же цвета.
Первым, что сказал Томас, когда зашел и увидел меня, естественно, было:
– Привет, жаба парагвайская.
– Заткнись.
– Что ты сказал?
– Сказал, заткнись.
Томас посмотрел в пол, как будто взвешивая, следует ли ему меня послушаться или сказать что-нибудь покруче. Вместо этого он шагнул вперед и так сильно толкнул меня обеими руками в грудь, что я опрокинулся назад и упал на розовый куст. В спину через свитер впились засохшие шипы, и от боли у меня выступили слезы.
Куст опрокинулся, и пара веток прицепилась к спине там, где я лежал на полу.
– Мы такой тон не применяем, – сказал Томас. – Мы так не разговариваем. Понял?
– Это ведь ты…
– Нет, это не я. Это ты не понимаешь. И думаешь, что ты что-то из себя представляешь. Мы можем на этом сойтись?
Я засунул правую руку под спину, чтобы вытащить шипы из петель свитера, и отрезал:
– Нет.
– Что нет?
Я поцарапал ладонь и, возможно, порвал несколько петель, но освободился, поднялся и повторил:
