– Синьор Аркуа полагает, что либо вы затеяли идиотскую шутку с ним, его бригадой, прокурором Томмазео и доктором Паскуано…
В самом деле, каких людей побеспокоил!
– …либо вы уже не в состоянии отличить труп от надувной куклы.
Тут Монтальбано понял, что пора «наисрочнейше», как любит выражаться Катарелла, перейти на бюрократический жаргон.
– Начнем с того, что в отношении второй части рапорта, составленного и переданного вам синьором Аркуа, где, как я вижу, в отношении меня выдвинута не обоснованная претензия, а беспочвенная инсинуация, которая тем не менее сформулирована более чем оскорбительно, позволю себе воспользоваться правом защиты в вышестоящей инстанции, дабы воспрепятствовать вышеуказанному субъекту…
– Слушайте, речь идет о…
– Позвольте мне закончить.
Тон сухой и резкий: оскорблены его честь и достоинство.
– Что же касается первой части, в которой вышеупомянутый господин приписывает данный факт моему намерению устроить балаган, я вынужден, против своей воли, поставить в известность уполномоченные органы о явной и неоспоримой личной ответственности…
– Чьей ответственности?
– Вашей, синьор Бонетти-Альдериги.
– Моей?!
– Вашей. При всем неизменном уважении вынужден заявить, что вы, рассмотрев рапорт Аркуа и требуя от меня объяснений, в действительности решили навтыкать мне на основании его предшествующих заявлений и при этом сами допускаете, что я – человек, способный на идиотские шутки, тем самым одним махом сдавая на утилизацию мои более двадцати лет верной и безупречной службы, преданного и бескорыстного служения делу…
– Полноте, Монтальбано!
– …самопожертвования, честности, полного и категорического отказа от сделок и подношений, при любых обстоятельствах…
– Монтальбано, прошу, перестаньте! Я вовсе не хотел вас обидеть!
Теперь добавить хрипотцы, будто он вот-вот расплачется.
– А вот и обидели! Возможно, нехотя, но обидели! Я настолько удручен, настолько подавлен, что…
– Послушайте, Монтальбано. Я и не думал, что это вас так заденет. Давайте на этом закончим, хорошо? Найдем время обсудить все позднее, хорошо? Но спокойно, без эмоций, хорошо?
– Спасибо, синьор Бонетти-Альдериги.
Мои поздравления, Монтальбано, отлично сыграно, и времени почти не потратил. Он набрал Катарелле.
– Меня ни для кого нет.
Снова расположился на стуле, изучая сектор за сектором и делая заметки.
Спустя полчаса выяснилось, что шестьдесят процентов улиц в Вигате сужаются. Но у трех это бросается в глаза. Он записал названия и перешел ко второму указанию, гласившему, что улица «в кольцо свилась».
Как может улица свиться в кольцо?
Может, речь идет о конечной остановке автобуса, на который надо сесть?
Он еще раз взглянул на карту.
И вдруг заметил, что одна из улиц, Виа Гарибальди, резко сужающаяся, как старомодные галифе, упирается в круговой перекресток.
Вот о каком кольце речь!
А от кругового перекрестка шла Виа дей Милле, поднимавшаяся на холм, пролегавшая мимо кладбища и через новые кварталы на север. Теперь он был уверен, что угадал.
Глянул на часы – полшестого. Времени навалом. Чертыхнулся, вспомнив, что машину вернут лишь завтра утром. Однако попытка не пытка.
– Это Монтальбано. Хочу справиться о моей машине…
– Через полчасика можете забирать.
Какой там святой покровитель у автослесарей? Неизвестно. На всякий случай он одной молитвой возблагодарил всех святых разом.
Вышел из кабинета и сказал Катарелле, что уезжает и вечером в контору не вернется.
– А завтра утром, синьор комиссар?
– Спокойствие, Катарелла. Завтра увидимся.
Умри вдруг комиссар, и тот наверняка помрет с тоски, как бывает с верными псами. А Ливия способна умереть с тоски, если его не станет?
«Ну-ка, давай спросим наоборот: если бы Ливия исчезла, ты умер бы с тоски?» – ехидно поинтересовался внутренний голос.
Монтальбано предпочел отмолчаться.
Спустя три четверти часа он уже выруливал с кольцевой развязки на Виа дей Милле.
Миновал кладбище и продолжил путь между двумя мрачными цементными строениями, смахивавшими то ли на мексиканскую тюрьму, то ли на бункер для буйно помешанных и убийц, как тот может выглядеть в воображении буйно помешанного или убийцы. Все это называлось народной застройкой, бог знает почему. Видимо, гении от архитектуры сочли, что народу следует жить в домах, которые, едва впервые повернешь ключ в замке и переступишь порог, начинают разрушаться прямо на глазах, словно подземные фрески под воздействием воздуха и света.
Крохотные каморки, такие темные, что приходится постоянно жечь электричество, будто ты обитаешь в Швеции. Этим чудо-архитекторам удалось победить даже ослепительное сицилийское солнце.
Когда он был мальчиком, дядя иногда брал его с собой к другу, у которого в тех местах был участок земли, и Монтальбано помнил, что вдоль дороги – тогда она была грунтовой – по правую руку шли рощи величественных сарацинских олив, а по левую, насколько хватало взгляда, простиралось безбрежное море виноградников.
Но теперь – сплошной бетон. Охваченный неосознанным, но столь сильным гневом, что кровь застучала в висках, он принялся крыть почем зря всех этих архитекторов, инженеров, застройщиков, прорабов и строителей.
– Почему это меня так задевает? – спросил он себя.
Конечно, вред природе, безвкусица, уродливость не только ранили, но и оскорбляли.
И все же было ясно, что такая бурная реакция вызвана тем, что с возрастом человек становится нетерпимым, и все начинает раздражать и бесить. Для него это было еще одним подтверждением, что он стареет.
Дорога продолжала идти в гору, но теперь слева и справа появились непритязательные сельские домики с огородами на заднем дворе, где беспечно бродили куры и собаки. Потом домики вдруг пропали, и дорога теперь шла между двумя низкими каменными заборами сухой кладки, а потом, через сотню метров, обрывалась.
Монтальбано остановился и вылез из машины.
Дорога не то чтобы кончилась, просто вместо асфальтовой дальше шла старая грунтовая, спускаясь в долину. Он стоял на самой вершине и любовался пейзажем.
За спиной – море, впереди, на соседнем холме, – городок Галлотта, справа – хребет Монсеррато, разделявший пригороды Вигаты и Монтелузы.
Редкие пятна зелени: никто уже не возделывает землю, пустая трата времени.
И что теперь? Куда двигаться дальше? Там, где он находился, на самой вершине, не было ни построек, ни людей.
