Послушав однажды очередную проповедь старца, который
утверждал, что Христос вовсе не был богом, а природа его целиком и полностью
человеческая, я сдуру брякнула, что это альбигойская ересь. Обалдение на лицах
дискутирующих было ложно принято мною за неподдельный интерес, и я увлеченно
рассказывала минут пятнадцать о катарах и Крестовом походе против них, о
последней твердыне и прочем, пока не схлопотала от тетки полотенцем. Физическое
воздействие сопровождалось словами «больно умная стала», после чего я была
зачислена в стан идеологических врагов, и благословение мое на учебу в
областной центр вышло не очень трогательным, но поспешным.
В институт я поступила, устроилась на работу, потому что
была приучена есть трижды в день, и последующие четыре года прошли быстро, без
значительных событий и волнений.
Жила я в общежитии и делила комнату с тремя девчонками из
таких же районных городков, как и моя малая родина. Девчонки мечтали поскорее
выйти замуж, мысль вернуться в родные пенаты их откровенно пугала. Мне же, по
большому счету, было все равно, раз мои собственные мечты были неосуществимы
как здесь, так и там, однако в беседах на излюбленную тему я принимала весьма
деятельное участие, слушала откровения подруг, дважды пыталась влюбиться сама и
дважды с печалью констатировала, что это мне не удалось, то есть те чувства,
которые я в реальности испытывала, были далеки от тех, что я к тому моменту
успела себе напридумывать. Девчонки критиковали меня за дурной характер,
излишнюю разборчивость и предрекали гневливо любовь к какому-нибудь прохвосту,
с которым я буду мучиться всю жизнь. Такая перспектива не очень меня пугала,
потому что к тому времени я начала опасаться вовсе никогда не влюбиться. Если
учесть, что все мои мечты были об этой самой любви, мое горе от данного
открытия не знало границ.
– Ты бесчувственная, – говорила одна подруга.
– Эгоистка, – вторила ей другая.
– Ты расчетлива и коварна, – вступала третья, и
все вместе дружно заявляли:
– Выйдешь замуж за олигарха, – чем ставили меня в
тупик.
Олигархи меня волновали мало, являясь существами из другого
мира, еще более фантастического, чем тот, в коем обитал возлюбленный моей
мечты. Однако, встретив свое двадцатилетие, я начала беспокоиться: в моем
возрасте положено влюбляться, а сердце при взгляде на парней не екает,
физиономия не бледнеет и руки предательски не дрожат. Бог знает откуда я это
взяла, но свято верила, что эти три признака свидетельствуют о внезапно нагрянувшей
настоящей любви.
С точки зрения многочисленных подруг и друзей, я была
красавицей, но сама соглашаться с этим не спешила, вынеся из долгих бесед с
теткой убеждение в том, что человек прежде всего красив душой, а моя была за
семью печатями. Эгоизм и бесчувственность, в которых я сама уверилась, отнюдь
меня не красили, так же, как старые кроссовки, в которых я ходила зимой и
летом, всесезонная куртка на рыбьем меху и две пары джинсов сомнительного
происхождения. В общем, с моей точки зрения, я мало походила как на
романтическую красавицу, так и на глянцевых див со страниц журналов, и
посоветовала себе скоренько найти какой-то смысл в существовании, раз уж с
любовью ничего не выходит.
Смысл в руки не давался. Сдав летнюю сессию, я отправилась к
тетке в родной Усольск, потому что летом в общагу заселялись абитуриенты, а
более податься мне было некуда.
Тетка встретила меня ласково, святой старец отсутствовал. Я
очень удивилась, не обнаружив его возле окна, и даже испугалась, не случилось
ли с ним чего худого; тетка делала вид, что его здесь вовсе не было, и это
заинтересовало меня. Через пару дней соседка донесла, что старец, утомившись
богословскими беседами, сбежал от Любы и теперь живет с Тамаркой Рогозиной,
разбитной девахой лет тридцати, и помогает ей торговать на рынке. Тетка предала
его анафеме и с прежним пылом мечтала о монастырской жизни.
– Тебе надо выйти замуж, – со вздохом сказала мне
она. – Не то будешь, как я, одна весь век вековать. Хорошо хоть мне мать
тебя подсунула, а то и похоронить бы меня некому было.
Я заверила тетку, что непременно ее похороню, как только она
будет к этому готова.
Весь следующий месяц в нашу квартиру вереницей шли женихи.
Бог знает откуда их брала тетя Люба, но они неизменно появлялись практически
каждые три дня, чинно пили чай на кухне и взирали на потенциальную невесту с
сомнением. Тетка меня, в отличие от других, красавицей не считала. А женихов
подбирала по принципу «лишь бы человек был хороший». Хороший человек, с ее
точки зрения, – непьющий или пьющий умеренно, таких в нашем городе
набралось не так много, и по истечении месяца кухня начала пустовать, что тетку
очень огорчало.
– Неужто никто не понравился? – вздыхала она.
Я качала головой.
– А Коля, Анны Михайловны сынок?
Сынку Анны Михайловны было лет тридцать пять, и на смотрины
он пришел вместе с мамашей. Та, взглянув на меня, сказала:
– А чего худющая такая?
– Да она не ест ничего, – запричитала тетка,
косясь в мою сторону, то ли оправдываясь, то ли давая понять, что в новой семье
я никого не объем.
Коля хмыкнул и заявил:
– Кости есть, а мясо нарастет, – чем сразу же
завоевал мою признательность.
Был он невысок, упитан, ходил с золотой цепью на шее и на
всех смотрел исподлобья. У них с матерью было два продуктовых магазина, и по
местным меркам они считались олигархами.
Выпив чаю, мамаша отбыла, еще раз хмуро взглянув на меня,
сынок, задержавшись у дверей, сказал сурово:
– Ну, что, вечером куда-нибудь выползем?
Я выдала свою лучшую улыбку и шепнула ему в ухо:
– Иди в жопу.
После чего он поспешно удалился, бормоча под нос что-то
непристойное. Это был последний претендент на мою руку. У тетки началась
затяжная депрессия, а у меня спокойная жизнь, которую ничто не нарушало.
Временами тетя Люба, правда, жаловалась:
– Это все из-за твоего имени, – выдвинула она
очередную версию моей неудачно складывающейся личной жизни. – Имя
накладывает отпечаток на судьбу человека. Чего ты ухмыляешься? Это известный
факт, я в журнале прочитала. Поэтому раньше детей называли по имени святого, в
чей день они родились. А твоя мамаша чего натворила? Назвала тебя дурацким
именем, которого ни в каких святцах не сыщешь. Не удивлюсь, если оно
какое-нибудь языческое или нет такого вовсе, и эта вертихвостка его сама
придумала.
Мама назвала меня Селиной, и это был ее единственный вклад в
дело моего воспитания. Тетка предпочитала звать меня Нюсей, и я долгое время
считала, что это и есть мое имя, пока в детском саду мне не открыли глаза на
то, что я заблуждаюсь.
