Я приподнялась на локтях, скрестила колени и с вызовом смотрю на него.
— Ты прав. Не обольщайся. Совершенно ни хера не значит. С таким успехом я могла быть чьей угодно! Не я выбирала!
И это ложь… потому что всегда хотела быть только его и в то же время готова была дать разрезать себя на куски, чем признать это и покориться.
Прищурился, глядя мне в глаза, стискивая руки в кулаки.
— Ты будешь либо только моей, либо мертвой.
— Мертвой лучше!
— Да, малая, мертвой лучше! — констатировал он и сдернул меня со стола, а когда чуть не упала, не устояв на дрожащих ногах, не удержал, и я рухнула к нему под ноги. Смотрит на меня сверху вниз. — Но тебе не повезло! Ты МОЯ!
— Сможешь удержать? Уверен? — сидя на полу. Жалкая, полуголая, оттраханная им и выброшенная, как тряпичная кукла.
— Сама за меня держаться будешь!
Сицилия. Палермо 2003 год
— Она должна была сдохнуть! Вместе со всеми! Омерта! Как ты смел нарушить правила?!
Лицо отца исказило ненавистью, и правая часть, застывшая после паралича, начала подергиваться, а уцелевший указательный палец — нервно давить на кнопку инвалидного кресла. Сальваторе прошел по кабинету, подошел к окну, распахнул шторы, впуская ясный, ослепительный дневной свет и удушливый запах акаций.
— Почему ты молчишь? Слишком много начал брать на себя! Ты еще не капо! И если я отдал приказ — его надо было исполнить!
Сдает старик. Много эмоций, ярости. Сальве это на руку.
— Смерть… что значит смерть, отец? Это конец. Это жирная точка, после которой больше ничего нет. Так себе наказание. Никчемная, жалкая жизнь намного страшнее.
— Твоя идиотская философия не изменит мнения людей, которые знают, что ты пощадил маленькую сучку.
— Не только пощадил, — постучал большим пальцем по стеклу, привлекая внимание небольшой птицы, сидящей на ветке акации. Потом сильно хлопнул по стеклу, и та, испугавшись, резко вспорхнула и напоролась на острый шип. — Я привез ее в наш дом, папа.
Проследил взглядом, как птица, то падая, то поднимаясь в кривом полете, исчезла за деревьями.
— Что? — презрительно, с ноткой все той же ненависти. — Что ты сказал? Куда привез?
— То, что слышишь. Она останется здесь и будет персональным, бесплатным и всегда доступным донором крови для Марко. Нулевая отрицательная, как и у него. Идеально. Смерть — это слишком просто… пусть приносит пользу своим существованием.
Раздался хохот, и отец размеренно захлопал в ладоши.
— Ну ты…ну ты и подонок, Сальва. В кого эта издевательская гниль? А? Унаследовал от деда, наверное.
«Нет, папа, гниль я унаследовал от тебя. Так много гнили, что самому иногда от нее воняет»
— Мне нравится твоя идея. Пусть отдает свою жизнь по частицам моему сыну, пока не сдохнет.
Развернулся в кресле и выехал из кабинета, но на пороге остановился.
— Они должны выбрать тебя, сын. Ты станешь на мое место, как только я выйду из игры. Ты — будущий капо нашего клана. Не разочаруй меня.
Сальва перевел взгляд на окно, потом распахнул его и выпрыгнул, как дикая кошка, во двор. Давал себе слово, что сегодня туда не пойдет. Ему нет до нее дела. Дочь мразоты, такая же мразота…
Но мразь и нежное имя Вереск никак не сочетались вместе. Он достал из кармана потертый фантик от шоколадной конфеты, посмотрел на него и сунул обратно в карман.
Ранее
Ей было тогда почти одиннадцать, когда он увидел ее впервые. И так и не понял, что с ним произошло в этот момент.… Любовь или проклятье, или какая-то черная, грязная дрянь, навалившаяся камнем и придавившая его сердце. Любовь не может быть такой страшной. Она ведь другая. Наверное. Но в нем поселилось ЭТО. Нечто живое, похожее на голодного зверя, мрачное, дикое и неподдающееся контролю. Нечто, намертво связанное с НЕЙ. Жаждущее ее всем своим жутким существом, всей своей алчной утробой, готовой сожрать даже воздух, пропитанный ее запахом.
И он смотрел на маленькую девочку с медовыми волосами и огромными сиреневыми глазами и чувствовал, как сердце бьется сильнее. И хочется дотронуться до ее силуэта, чтобы убедиться, что она ему не кажется. Таких красивых девчонок не бывает. Не должно быть. Ветер треплет ее ровные, длинные волосы, завязанные в два хвоста за маленькими ушами, а тонкие мышиные ручки сжимают какую-то бумажку и вертят в разные стороны. Она меньше его ростом на три головы. И за вот это ощущение, за какое-то понимание, что в его сердце вдруг стало больно и тесно, ему захотелось причинить ей боль. Когда кому-то больно, он становится жалким. А жалкого можно лишь жалеть. Жалость не вызывает черных эмоций, жалость не давит.
Но она бросилась на него с кулаками. Любая другая уже летела бы так далеко, насколько ее откинула бы нога Сальвы. У него не было сантиментов. Женщина, мужчина. Не важно кто. Если враг — значит, получит ответку.
Сука-баба не должна думать, что может, как шавка, вцепиться клыками ему в ногу и не отлететь на несколько метров. Это были моменты его взросления. Моменты отрицаний, протеста, агрессии и жестокости. Гормоны и адреналин шпарили на всю катушку. Ему хотелось драться и трахаться. Как можно больше трахаться и как можно кровожаднее драться.
Но вместо того, чтобы отшвырнуть, он долгое время рассматривал ее глаза. Какие они на самом деле? Это свет так падает? Они действительно сиреневые? И он приходил к ним снова и снова, чтобы посмотреть на них. Убедиться, что не изменили цвет, и зацепить ее, как всегда, побольнее и посильнее. Увидеть, как в этих глазах расцветет боль, но она не расцветала. Вереск давала сдачи, и ему казалось, что боль расцветает внутри него, и оттого тянуло еще сильнее.
И тот фантик, что она крутила в тонких пальцах. Он тогда подобрал его и спрятал в карман.
Никто и никогда не хамил и не смеялся над Сальваторе ди Мартелли. Никто не смел поднять голос или косо взглянуть. Можно было только ей.
Почему? Тогда у него не было ответов на этот вопрос. Приходил и часами смотрел, как она играет со Смерчем. Кормит с ладошки, треплет за ушами и даже завязывает ленты на шее.
— Когда он уйдет, то каждый, кто увидит его, будет знать, что Смерч мой друг и он под моей защитой.
Наивная простота. Волчище, дикое зверье под ее защитой. Кто кого защищает. Но волк слизывал крошки от печенья с ее ладони, и Сальва понимал, что точно так же укрощен этой наглой русской девчонкой с сиреневыми глазами. И рядом с ней перестает быть зверьем. Ему хочется, чтоб ее тонкая ручка почесала его за ухом и повязала ему на шею ленточку. Он хотел быть ее другом… и защищать ее. Рвать за нее, калечить за нее, убивать за нее.
Никто не знал, за что его отправили в Америку. Никто, кроме него самого, отца, доверенного лица и…того, кто остался без рук за то, что ударил Вереск.
