— Выбирай, Бо. Или я перережу тебе артерию, и ты сдохнешь, истекая кровью, или ты прямо сейчас назовешь меня Пауком и своим хозяином.
— Пошел на х*й! — Сальва дернул рукой, и Бо вскинулся от боли. — Не надо! Конченый! Больной ублюдок! Ты реально…ублюдок!
— Паук! Повторяй за мной! Па— у-к!
Покручивая рукой и заставляя здоровяка дергаться и пищать от боли.
— Па-у-к!
— Мой хозяин — Паук! Давай!
— Хозяин Паук! Бля***ь, я истекаю кровью! Пощадииии…Паук…врачаааа!
— Вот и молодец! Все правильно! Паук! Сейчас отпущу тебя! — погладил быстро кивающего, обливающегося потом Бо по щеке и со всей дури вонзил лезвие между ног. — Мой евнух Бо!
Конвоиры влетели сразу же после этого, ударами дубинок отогнали Сальву от здоровяка, потащили куда-то по коридору и швырнули в изолятор. Ближе к вечеру его избили еще раз и подвесили за руки на несколько суток.
Он висел, с выкрученными руками, залитый кровью идиота Бо и…и думал о ней. Наверное, это была единственная отрада. Думать о ней. Вспоминать ее лицо, ее сиреневые глаза, ее шелковистые волосы. Он прикрывал болезненные от яркого света веки и вспоминал…
***
— Эй, Верзила, скучаешь?
К нему никогда сюда никто не приходил. Это было запрещено. Яма — позорное место, куда отец швырял непокорного сына, и с этого момента он считался прокаженным. А она пришла…неслыханно. Сумасшедшая дурочка.
— Та нет. Это охрененно веселое место.
А сам на лицо ее смотрит и думает о том, что никогда не видел девчонку красивее. Все эти соски, которые увивались вокруг него, раздвигали перед ним ноги, просто шавки. Не то, что она. Вереск — королева. Вереск недоступная, красивая, чистая, как вода из горной реки. Его Вереск. Он никогда и никому ее не отдаст.
— На. Лови ужин.
Швырнула ему вниз пакет.
— А теперь меня лови.
— Э неет, малая. Так не пойдет. Тебе здесь нечего делать. Давай, чеши в свою комнату.
Не хватало, чтоб она увидела его окровавленную спину… а под новыми ранами и старые шрамы.
— Ты чего раскомандовался? Я спину тебе намажу. Я видела, как тебя били… твой отец, он… не должен был так. Это неправильно и.… мне жаль, что он так с тобой поступил из-за меня.
И эта ее жалось, то, что, оказывается, все знала, вызвало дикую ярость. Желание сдавить ее тоненькую шейку и заставить забрать свои слова обратно.
— Вон пошла, я сказал!
Уже грозно, сцепив зубы.
— Не хер меня жалеть! Засунь свою жалость себе в задницу и чеши отсюда!
Ну вот так. Правильно. Пусть обидится и валит отсюда. Но вместо того, чтобы уйти, чокнутая прыгнула в яму.
И он поймал. Подхватил на лету, сдавил огромными руками. Ощутил под пальцами хрупкое тело, нежные изгибы и затрясся весь, задрожал от понимания, что коснулся ее, что вот так сжимает ладонями.
— Дурааа! Ну ты и дура, Вереск!
— А ты грубый и злобный Верзила! Отпусти — задавишь! Поворачивайся и снимай свою рубашку. И не думаю тебя жалеть. Понял? Даже дуть не стану! Пусть щиплет! Буду наслаждаться твоими стонами боли.
Ухмыльнулся косо, а во взгляде вызов.
— Нужно очень постараться, чтобы сделать мне больно, малая.
И прекрасно знал, что лжет. Знал, что один ее взгляд может ранить его настолько, как будто лезвие продирает плоть до костей. Ее пренебрежение, ее равнодушие, ее привязанность к кому-то другому. Как же быстро и легко эта маленькая девочка может причинить ему тонну боли. Она даже сама не догадывается, сколько власти есть в ее руках.
— Я постараюсь.
Он даже не сомневался, что ей это удастся, что вся его жизнь будет исполосована шрамами от ее рук, от ее безжалостных ударов, что она закопает его в этой боли живьем… знал, но никогда бы от нее не отступился.
— Ты чего там? Засмотрелась, что ли? Чего застыла, малая? Ты вроде обещала мне больно сделать, или кишка тонка? Пожалела, да?
— Пусть твоя кошка белобрысая тебя жалеет!
Улыбнулся во весь рот. Ревнует…малая ревнует, и это так сладко. Вернуть ей хоть крупицу обратно. Дует, старается. Смешная и такая бесценная для него.
— Смотри не надуйся, как шарик, и не улети, малая. Там я тебя хрен поймаю.
Смеется, и смех ее все раны лечит.
***
Висит на ремнях и смеется куда-то в никуда. Все тело покрыто синими ссадинами, кровоподтеками, глаза не открываются, и от голода сводит желудок, а он смеется. Не услышал, как один из конвоиров сказал другому.
— Зря они его сюда. Он больной на голову отморозок. Лучше бы отправили в другое место.
— Так сам Мао вмешался… а против Мао никто не попрет.
— Вот почему шестерки молчат. Это ж он Бо писюн оттяпал. Залатали кое-как, но трахаться уже никогда не будет и не захочет.
— Педрила чертов. Так ему и надо.
— Педрила не педрила, а ему указания давали, кого опустить, он и опускал.
— Сколько этому здесь еще висеть?
— Сутки повисит и в камеру пойдет. Мао сказал, долго здесь не держать.
***
— А теперь давай залазь ко мне на плечи и топай отсюда, пока тебя здесь не нашли.
— Вот и потопаю. Верзила неблагодарный.
В глаза ей посмотрел.
— А за что благодарить? Запомни, малая, никогда не делай то, о чем тебя не просят, и не жди того, чего не обещают… А вообще, не жди даже, когда дали клятву. И в жизни меньше болеть будет, ясно?
— А ты теперь жизненные советы раздаешь? Гуру заделался?
— Что ж ты языкатая такая?! Бессмертная, что ли? К Джино, дура, полезла!
Вспомнил о долбаном кузене, и глаза кровью налились от одной мысли, что ублюдище мог с ней сделать.
— Ничего, ты ж заступился!
— Просто Джино выбесил. А так играла бы со всеми и пошла навоз лошадиный есть. Я б только поржал. Так, все. Давай. Тебе пора. На плечи ко мне залазь, я подсажу, и вылазь отсюда.
Нарочно так сказал… а сам весь взорвался, когда тот свои намеки начал отпускать. Он бы Джино глаза вырвал и руки сломал. И плевать, что кузен. Он бы за Вереск всех убил.
— Еще чего? На плечи не полезу.
— Лезь, сказал. По-другому ты, шмакодявка, туда не достанешь.
— Я не шмакодявка! Я уже выросла!
— Ага! На один сантиметр?
Посадил ее к себе на плечи, взялся за стену ямы.
— Вставай на ноги и пытайся подтянуться.
— А ты вверх не смотри!
Смешная. Он и не думал смотреть. Запрещал себе. Это же Вереск. Ее нельзя. Она чистая, хрустальная. Она для него сделана, для него растет, его будет. Никакой грязи… все самое красивое ей, и любовь его к ней тоже красивая. Она похожа на цветок и прячется где-то в груди. Он даже не знает где, только чувствует ее лепестки, как трогают его изнури. Они то острые и колючие, то нежные и мягкие, и корни этого цветка обкрутили его сердце, проросли сквозь вены, мышцы, запутались вокруг костей.
