И причинять тебе любовь…
Да причинять тебе любовь,
Так, чтобы шрамы оставались…
(с) Сальваторе ди Мартелли (Ульяна Соболева)
Пальцы дрогнули и прошлись по буквам. Когда он это написал? Нет чисел, нет подписи, только почерк. Его. Но я знала, что это мне. Я чувствовала. Потому что шрамы больно заныли. Шрамы, которые он мне причинил.
Не знала, что он пишет стихи. Никогда не рассказывал.
Нежнее оба мы не сможем. Кричать друг другу о любви…
Не сможем…он прав. Можно ли это безумие называть любовью? Любил ли он меня когда-нибудь вот так…как написано здесь?
Перевернула еще несколько страниц и болезненно застонала, увидев карандашный рисунок. Набросок двухэтажного дома на краю обрыва… а внизу плещутся огромные волны, и в них можно четко различить силуэт девушки и лицо мужчины в профиль.
— Да. Здесь очень красиво. Сказочно. Я мечтала побывать в Шанхае еще в детстве.
— Ты рассказывала, я помню.
— Казалось, что тебе неинтересна моя болтовня с Марко.
— Тебе казалось…. Мне было интересно все, что касалось тебя.
Стал позади меня, опираясь ладонями на стекло, выдыхая мне в затылок, вызывая вихрь мурашек своей близостью. Я не верила ему, не верила ни единому слову. Такие, как Сальваторе, играют с женщинами, удовлетворяют свои потребности и умеют красиво говорить. Я слышала, как он умеет соблазнять… как умеет шептать своим дьявольским голосом. Как тогда Лауре.
— Когда я уехал в Америку, — пока он говорил, его длинные пальцы ласкали мои волосы, — и жил у дяди, я каждый день рисовал наш дом. В тетради. Старой общей тетради, найденной в комнате тетки Мардж, — кажется, он заплетал мои волосы в косу, и мне это нравилось. Чувствовать нервные, длинные пальцы Сальвы, позволять ему трогать себя и позволять себе наслаждаться этими прикосновениями, — вначале продумал, каким будет фундамент, потом стены, окна и комнаты. Я никогда не учился этому… никогда не был художником. Но я видел, каким он будет, наш дом… Уже тогда я знал, что ты принадлежишь мне.
— И где… этот дом теперь?
— Не знаю. Кажется, я привез тетрадь с собой, но она исчезла.
Тетрадь оказалась у Марко. Я не смогла положить ее обратно, я сжала ее изо всех сил, вдавливая в свою грудь, и невольно вздрогнула. Где-то внизу раздались звуки музыки. Кто-то играл на гитаре… Ту самую. Нашу с Сальваторе песню. Я выскочила из спальни, закрыла дверь и босиком побежала по лестнице, толкнула дверь, выскочила в сад, раздвигая ветки, шла на звук, пока не увидела…. Он сидел на спинке скамейки и играл… Длинные пальцы перебирают струны, профиль светлым пятном выделяется в темноте. Как же режет по венам эта музыка, как же она впивается в них тупыми гвоздями воспоминаний. В нашу последнюю встречу…пятнадцать лет назад он пел мне ее. И каждое слово как будто вырезал своим ножом прямо на сердце. Почему именно она? Почему именно сейчас? Почему все, что делает этот человек, причиняет мне такую адскую боль? Какими силами ада я проклята любить его?
— Сальваторе…
Я не знаю, как сказала это вслух, и мой сын обернулся ко мне.
— Прости… я тебя разбудил? Да, дядя Сальваторе научил меня играть эту песню на гитаре и подарил ее мне. Тебе нравится? У меня ведь получается, правда? Он дает мне уроки и обещал, что через несколько месяцев я буду играть не хуже него самого.
— Да…у тебя получается. Это ты…ты выбрал именно этот трек?
— Нет…дядя.
Так я и думала. Назло мне. Чтобы уколоть как можно сильнее, чтобы ударить наотмашь и ткнуть разбитым лицом в наше прошлое.
— Ты босиком! И совсем раздета!
Сын спрыгнул с лавки, стянул с себя куртку и накинул мне на плечи.
— И дрожишь. Ты заболеешь! Мам…что с тобой последнее время? Скажи! Что-то случилось? Ты поссорилась с папой? Что это за тетрадь?
— Да так…мои записи. Не важно. — провела ладонями по его щекам. — Нет, мой лев, я не поссорилась с папой, и у меня все хорошо. Правда. Просто я услышала музыку и не поняла, кто здесь. Испугалась, что кто-то забрался в сад.
— Ты, как маленькая! — прислонился лбом к моему лбу и щелкнул меня по носу. — Кто мог забраться? Через колючую проволоку и ток? Мы же как в крепости. Даже в тюряге, где сидел дядя Сальва, так не охраняли, иначе он бы не смог оттуда сбежать.
— А он сбежал?
— Я так думаю… ведь ему дали пожизненно.
Пожизненно? О, боже! За что? Как? Почему Марко об этом не знал?
— Это он тебе рассказал?
— Да.
— А что еще он рассказывал?
— Много всего. Тебе, правда, интересно? Мне казалось, что все, что касается дяди Сальвы, тебя раздражает.
Я не могла сейчас это обсуждать. Эта тетрадь, эта музыка… мой сын, который как две капли воды похож на мужчину, выдравшего мое сердце. Мне казалось, я схожу с ума.
— Прости… я пойду лягу. Голова болит, и уже очень поздно, и ты иди. А…папа уехал?
— Я был в саду и не слышал. Он разве не с тобой?
— Нет…он не со мной.
Я отвернулась, чтобы пойти к дому. Долгие годы нам с Марко удавалось внушать всем, что у нас идеальный брак, и мы спим вместе. В наших комнатах убиралась только Мами, и только она знала, что мы никогда не спали в одной постели.
— Мам… а почему я у вас один? Почему у меня нет братьев и сестер? Сицилийские семьи обычно всегда большие. У всех по трое, а то и по десять детей.
Остановилась, но не обернулась. Медленно выдохнула.
— Не знаю… на все воля Божья, и значит, нам пока не было дано такое счастье еще раз.
— Прости… это было некрасиво с моей стороны задавать тебе такие вопросы. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, сын.
— Мам… а ты помнишь, как познакомилась с отцом? Ты никогда мне не рассказывала. Почему?
— Чезаре…я пойду к себе. У меня, правда, очень сильно болит голова, прости.
— Просто скажи, помнишь?
— Чезаре…Конечно, я помню.
— Я знаю про волка, про то, как они с дядей Сальваторе лазали через забор к тебе в дом. Это он мне рассказал. Не ты и не папа. У вас сразу был роман? Ты влюбилась в моего отца с первого взгляда?
Спросил как-то взволнованно. Быстро.
— Да, я сразу влюбилась в твоего отца, как только впервые увидела.
Все еще не оборачиваясь. На глаза навернулись слезы, и я стиснула пальцы. Ведь я сейчас не лгу. Я говорю правду. Ни единого слова лжи.
— И с тех пор больше никогда и никого не любила?
— Да…с тех пор я больше никогда и никого не любила.
— И сейчас? Ты любишь моего отца и сейчас?
