– Слушай, а Шурочка не выдержала и лизнула ее! – Вдруг прыснула смехом мадам Поганкина, и в этот момент в багажнике машины, кто-то дико забился, как в приступе.
Две женщины шарахнулись в разные стороны. У тетки из рук выскользнула трехлитровая банка с огурцами и смачно шибанулась о бетонный пол. Маринованные огурчики покатились под машину, в которой бился Сэм. Едко запахло рассолом, а в автомобиле кто-то завыл страшным голосом:
– Выпустите меня отсюда! Слышите, выпустите меня отсюда!!!
Женщины испуганно переглянулись и с диким визгом бросились из гаража на улицу.
На подмогу были собраны сливки общества, которые уже проснулись и не слишком мучались похмельем, все больше в силу своего возраста. Гуськом, после тетки и госпожи Поганкиной, крались: старый дед с не менее старым дробовиком, гордостью его юности. Следом косолапил Наполеон со щербатым топором, потом вышагивала хозяйская дочь, сонная и растрепанная, по совиному хлопая черными глазищами, а завершала процессию Шурочка, укутанная по самый курносый нос, и с лысой разрисованной куклой в руке.
Сэм, ополоумевший от паники и обиды, бился, как птица в клетке, вернее, упырь в багажнике автомобиля: колотил руками и ногами, задыхаясь и чуть не плача.
– Слышите? – Прошептала тетка, остановив отряд добровольцев легким взмахом руки.
Как назло в красивом, словно с обложки журнала, автомобиле все смолкло.
Старый дед почмокал беззубым ртом и прислонил морщинистую ладонь к уху. Николашенька затаил сиплое от переизбытка веса дыхание. Хозяйская дочь три раза хлопнула ресницами. Шурочка сладостно стала грызть ногу куклы, оглядывая взрослых с неуемным детским любопытством.
– Мама!!! – заверещал Сэм, набрав в грудь побольше пыльного воздуха. Но его голос, доносившийся из нутра машины, отчего-то трансформировался в неразборчивый рык.
– Ой, он воет, ирод!!! – вскрикнула истошно хозяйская дочка.
Николашенька с перепугу уронил топор, едва не попав по ноге деду. Тот от неожиданности пальнул дробовиком в воздух и разбил на полке банку с компотом.
Красная жидкость вперемешку со сморщенными ягодами смородины хлынула на крышу авто, заливая лобовое стекло, и по гладкой покатой крыше потекла под капот и багажник.
Сэм, потерявший последнюю надежду и испуганный страшным грохотом, явно от оружейной пальбы, почувствовал, как ему на лицо капает нечто холодное и липкое. Он поднес в темноте руку к глазам и понял – это кровь!
Войны начаться за одно быстротечное утро не могло, значит, нагрянула Зачистка. Он не имел права оставаться в укрытии, пока его семью расстреливают! Сомерсет забился с утроенной силой, оставляя на поверхности багажника отметины и вмятины.
– Слушайте, – прошептала испуганная госпожа Поганкина, следя за появлением новых увечий на отполированной крышке багажника, – что они за зверя туда засунули? Гляньте, как бьется!
Общим советом, решили позвать мужиков. Николашенька, великовозрастное дитя, и старый дед – мужеством не отличались, да и, вообще, мужиками их можно было назвать с большой натяжкой.
Со скандалами, уговорами и обещаниями опохмела подняли господина Поганкина и самого хозяина Апполинария. Мужчины, в одних подштанниках, душегрейках на голое тело и валенках посеменили спотыкливой рысью в гараж, где страшная тварь изнутри уродовала багажник истинных. Женщины, вооружившись кухонными ножами и веником, поспешили за ними.
Сэм стенал в багажнике, поминая своих родных. Он просил прощения у родителей за все причиненные волнения. Извинялся перед Наполеоном за украденные в пятом классе журналы со взрослыми картинками. Умолял деда не злиться, что три года назад спрятал его вставную челюсть, да так и не сказал где именно, уйдя в глухую несознанку, когда оценил размер наказания. Двоюродную сестру просил не обижаться, что называл крашеной образиной, даже у Шурочки, безвинного дитя испросил прощения, просто так, за компанию. Под конец Сэм жалобно заплакал как малый ребенок, размазывая по лицу слезы, и последний раз саданул по тонкой изуродованной крышке, скрывающей его от убийц его семьи.
Вот и остался он один на целом свете, никого больше нет!
– Слушайте, – протянул господин Поганкин, почесав затылок, – вот бесится. Может, они запихнули туда мертвяка? Они как раз на второй день встают!
– А кого из наших убили? – Тетка Сэма тут же цокнула языком, прикидывая, кого из гостей вчера не досчитались, но выходило, что все разошлись по домам на своих ногах, пусть и не твердых.
– Бабушка, а почему мегтвяк кгичит голосом Сомика? – Тихо полюбопытствовала Шурочка у задумавшейся женщины, дергая ее за рукав дубленки.
– Подожди, деточка, – отмахнулась та, бессмысленно таращась на мужчин и по привычке уперев руки в бока. Она лихорадочно рассуждала. Все-таки зятя она не видела часов с одиннадцати вечера, а хмырь из Зачистки как раз в это время куда-то выходил. Она-то на нетрезвую голову подумала, что в уборную на улице. Тут ее, как током шибануло:
– Деточка, что ты сказала?!
Сэм сложил крестом руки на груди и фальшиво затянул песню, которой его учили в детском лагере на юге. Лагерь этот был человеческий, обычный, и, вероятно, очень привилегированный, так что становилось непонятно, как он, простой инферн, смог там очутиться:
«Орленок, орленок, взлети выше солнца,
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один!»
Допеть он не успел, крышка багажника плавно поднялась, заставив его сморщиться даже в полумраке гаража, и Сэм увидал перекошенное от злости лицо отца:
– Ну, орел, вылетай!
Последний раз мальчишка так быстро бегал только на стометровке, когда сдавал в школе экзамен по физкультуре.
И все-таки он успел на нужную электричку, буквально запрыгнул в последнюю дверь последнего вагона, но лишь потому, что какой-то доброхот в битком набитом тамбуре решил, что шутка удачна и нажал стоп-кран.
Нехорошие предчувствия обуяли меня, как только мы с Алексом вышли за ворота гостеприимного хозяйского дома. Все вокруг казалось подозрительным: и тишина на улицах, и безмолвные спящие в позднее утро дома, и даже бродячая собака с грустно свисающими ушами-лопухами, которая очень недобро покосилась в нашу сторону.
От мороза тропинка превратилась в ледяную ленту, и мы крепко схватились за руки, поддерживая друг друга. Между нами с Александром установилось дивное, почти гармоничное молчание, а прошлая ночь оставила после себя чуть горьковатую неловкость.
Через деревню мы вышли к пустынной плохо расчищенной платформе. На низенькой скамеечке под щитом расписания движения поездов зорко, как орел, всматривался в снежную даль железнодорожного полотна черно-белый старичок с клетчатой авоськой в руке и в кроличьей шапке. На нас он не обратил никакого внимания, поэтому я позволила себе расслабиться и даже вымученно улыбнуться приятелю, у которого от холода ярко-красным горели уши.
