Истории Макса состояли из их сплошного дуракаваляния на пару с Артёмом. Макс рассказывал, что летом они вечно находились в состоянии какого-нибудь соревновательного спора.
То съесть мыло, то дождевых червяков, то с бани спрыгнуть, то под водой дольше другого просидеть, то забраться во двор с самым высоким забором и, не спалившись, воткнуть посреди лужайки красный флажок, то голым влезть в крапиву и не заорать.
Зоя сказала, что её друзья тоже все проблемы постоянно спорами решают, но их фантазии хватает только на турник или отжимания, и это не особо честно, потому что Тиф всё равно у всех выигрывает.
Тогда Макс неожиданно заявил, что ему- то в соревновании на турнике Тифон проиграл. Зоя не поверила и Макс стал её этим дразнить, потому что она почему-то отнеслась к его словам, как личному оскорблению.
— Можешь у Артёма спросить. Он свидетель. Тиф сдулся, как ребёнок, на шестом подходе.
Макс сидел на лавке рядом со мной, Зоя напротив.
Опершись всем телом на широко расставленные локти, Макс чуть ли не лежал на столе, гримасничая перед ней.
— Он тебе поддался, — Зоя взмахнула рукой, намереваясь щёлкнуть его по носу, но Макс отпрянул и снова навалился на стол, вытянувшись к ней.
— Я готов согласиться с любой твоей версией.
Зоя опять попробовала его достать, но не попала.
— Твой Тиф наверное с Соломиным соревновался и побеждал.
— Нет. С Лёхой. А Лёха очень хорошо подтягивается.
Макс закатился.
— Лёха – это брат-близнец Соломина?
— Слушай, ты сейчас договоришься, — пригрозила ему Зоя. — Получишь по лбу – будешь знать.
— Получу что? — Макс снова издевательски засмеялся.
— Ложкой вот этой получишь, — Зоя вытащила из салата ложку. — Надо мной можешь смеяться, а над моими друзьями не смей.
— Очень страшная угроза. Тебя Тифон этому научил?
— Последний раз предупреждаю, Макс.
— Я думал, ты от него сбежала.
— Сбежала, и что?
Зоя махнула ложкой, Макс поймал её и, удерживая, упёрся прямым взглядом в Зою, а она в него. Они оба замерли.
— Давай, пошли, Котик.
В беседку быстрым, деловым шагом вошёл Артём.
— Зачем? — Макс встряхнул головой, будто прогоняя сон.
— Роль для тебя нашли.
— Какую ещё роль?
— Узнаешь.
Артём хмуро посмотрел на меня, на Зою, на наш стол, взял кусок сыра и больше не сказав ни слова, ушёл. Стало ясно, что он не в духе.
Макс немедленно подорвался и побежал за ним. В два прыжка догнал, обхватил за шею и они быстро пошли к дому, что-то оживленно обсуждая.
— Не переживай, — неожиданно сказала Зоя. — Тиф говорит: чего бы с нами не происходило — всё к лучшему. Ну, только, если тебя не убивают, конечно.
— Ты о чём?
— Я же вижу, как ты опять позеленела. Вроде только выздоровела. И вот — пожалуйста. Подарочек на нашу голову. Нет, я тоже, конечно, тут с боку припёку, но мы раньше приехали. И парни эти тоже противные. Тот что в очках меня по заду уже шлёпнул.
— А ты что?
— А что я сделаю?
— Сказала бы Максу.
— Не…е…ет, — она уверенно покачала головой. — Кто он мне, чтобы за меня заступаться? Лучше где-нибудь подальше отсижусь.
Солнце легло на верхушки сосен. В бокале отражались его лучи.
— Можно я с тобой буду отсиживаться? — от воспоминания о мерзком Нильсе меня передернуло.
— На самом деле, это неправильно, — в этот раз Зоины дымчатые глаза смотрели очень серьёзно. — Это психология жертвы. Чем сильнее ты прячешься, тем больше вероятности, что на тебя нападут. Всегда нужно давать отпор. Тифон считает, что быть безответным так же стыдно, как и глупым.
— Я не умею давать отпор. Меня и в школе поэтому доводили.
Она задумалась.
— Знаешь, а я так привыкла, что мне не нужно никого бояться, что сейчас чувствую себя очень растеряно.
Возвращаясь в дом, я увидела Егора, сидящего в одиночестве на раскладушке у фонтана. Обычно он всегда находился в движении, горел, активничал и суетился. А если и сидел, то постоянно или что-то снимал, или писал в телефоне. Теперь же, застыв и облокотившись о колени, он не шевелясь, просто глядел перед собой в одну точку.
Я подошла к нему.
— Что-то случилось?
Он поднял голову и какое-то время смотрел на меня, будто не узнавая.
— Можно сказать и так, — потусторонним голосом произнес он. — Случилось.
— А что случилось? — я присела рядом, чувствуя, что ему хочется поделиться.
— Я думал, что я знаю о прекрасном всё. Что я разбираюсь в этом, но оказывается, ничего не знаю. И мне нужно это переварить.
— О каком прекрасном, Егор? Ты о чём?
— Я всегда считал, что прекрасное — это то, что вызывает радость и восторг. Что оно сияет, как раннее утро в лучах росы и приносит счастье. Но оказывается, печаль тоже прекрасна. Невыносимо, мучительно прекрасна, и если бы я ещё немного там побыл, у меня бы, наверное, разорвалось сердце. Я сейчас сам не свой. Не могу говорить. Похоже, я ещё не дорос до истинного понимания искусства.
— Извини, теперь я ещё больше не понимаю.
— Просто спустись в подвал, но не заходи. Дверь приоткрыта. Сама услышишь.
Однако я всё поняла сразу же, как только миновав гаражное помещение, вышла на лестницу, ведущую в подвал.
Низкий, густой звук тихо поднимался вверх и обволакивал, становясь всё сильнее и увереннее по мере того, как я спускалась.
Я много раз слышала, как Артём играет, он играл и для меня, и для моей мамы, иногда даже по вечерам перед сном, прямо над моей комнатой, чтобы дать понять, что он рядом. И это было прекрасно, не только потому, что мне казалось прекрасным всё, что он делает, но и просто само по себе. Артём, может, и подрастерял какие-то умения в период разгульной жизни, но горевшая в нём искра наполняла жизнью всё, за чтобы он не брался, и когда в его руках оказывалась виолончель, она по-настоящему оживала.
Вместе с тем, я никогда не слышала, как он играет для самого себя, оставаясь наедине со всеми своими мыслями и переживаниями. И то, что я теперь услышала, восхищало и пугало одновременно.
Акустика в подвале была хорошая, и музыка, льющаяся из приоткрытой двери, звучала объемно и полно. Егор был прав, её переполняла болезненная грусть, но не спокойная и лиричная, а нервно дрожащая и пульсирующая. Словно что-то резко взлетало, а потом падало и, постепенно нарастая, снова билось и билось в иступлённом отчаянии, как птица об оконное стекло.
