– Ничего, кое-кто из нас еще на ногах и дышит, – сказала Дымка. – А недобитых морпехов оставлять нельзя.
– Совсем нельзя.
Дымка знала этот тон, но не могла отделаться от мыслей: хватит ли нас? Хватит ли нам сил довести дело до конца? Остался ли еще былой запал? Этой ночью они потеряли целителя и мага – лучших своих товарищей. А все потому, что стали беспечны.
Стража окружила Баратола с Чауром, Мураш подошел к сослуживицам.
– Хвать, Дымка, не знаю, как вы, а я чувствую себя старым.
К ним обратился глава патруля – сержант:
– Что там внутри? Все совсем плохо?
Отвечать никому не хотелось.
В шести улицах от «К'руловой корчмы», на другом конце света, Резчик стоял перед лавкой, торговавшей надгробиями и облицовкой для склепов. Во дворе шеренгами выстроились божки, дожидающиеся храмового одобрения и мертвых, которых надо будет благословить в последний путь. Беру и Огнь, Солиэль и Нерусса, Трич и Павший, Худ и Фандерея, а также Гончие, тигры, вепри и черви. Лавка была закрыта, и Резчик разглядывал пустые, безымянные надгробия. Вдоль заборчика выстроились мраморные саркофаги, а с противоположной стороны – высокие, пузатые урны с узким горлом, напоминающие беременных… Утробы, где будут храниться смертные останки, последнее пристанище для тех, кто узнает ответ на окончательный вопрос: что ждет нас всех там? как выглядят ворота, через которые надо пройти? Формулировок много, но смысл один – и ответ тоже один.
Мы вообще часто говорим о смерти. Умирает дружба. Умирает любовь. Все напоминает нам о грядущем конце, но тихо, едва слышно, словно наблюдаешь кукольное представление в темноте. Убей любовь. Что дальше? Пустота, холод, пепел… но разве из пепла не произрастает нечто новое, не пробивается новое семя, новая жизнь? Может, смерть не столь окончательна, как нам кажется?
Из пепла прорастет новое семя…
Приятная мысль, успокаивающая.
Народу на улице не очень много – сплошь припозднившиеся покупатели, не желающие завершать свой день. Может, им не хочется возвращаться в темный дом. Может, ищут, чего бы еще купить в тщетной надежде заполнить зияющую пустоту внутри.
Однако в этот дворик не забредал никто, никому не хотелось напоминаний о том, что ждет каждого. Зачем же пришел сюда Резчик? Искал утешения? Подтверждения того, что, где бы мы ни находились, исход всегда один? К нему можно идти, ползти, бежать очертя голову – но нельзя развернуться и побежать в другую сторону. Горе – удел живых, удел тех, кто остался и глядит на пустоту, где раньше стояли любимые. Банальная мысль, но даже в ней можно было найти умиротворение. Все мы идем по одной дороге. Кто-то впереди, кто-то отстал, но путь все равно один.
Любовь, как и все остальное, может умереть.
Любовь, увы, как и все остальное, можно убить.
– Крокус Новичок.
Он медленно обернулся. Перед ним стояла изысканно одетая женщина с горностаевой накидкой на плечах. Острый подбородок, высокий лоб, томный взгляд, полные накрашенные губы – да, он знал это лицо. Точнее, знал, когда оно было юным, почти детским. Теперь же от той детскости не осталось и следа.
– Ваза Д'Арле.
Он назвал ее прежним именем, а она не поправила. Много позже Резчик вспомнит об этом мрачном предзнаменовании.
Могла бы эта прозорливость изменить ход событий? Повлиять на то, что произойдет дальше?
Смерть и убийство, зерна в пепле, око за око и зуб за зуб. Саркофаги разевают пасти, в пустых урнах гулко и темно. Каменные надгробия ждут, когда на них высекут имена. Горе высиживает у ворот.
Такой была эта ночь в славном городе Даруджистане.
Такой была эта ночь везде.
Глава двенадцатая
Там, где тогда я встану,
Когда обрушатся стены,
С востока – к юному солнцу,
С севера – к зимнему лику,
С юга – к родившимся звездам,
И с запада – к мертвой дороге.
Там, где тогда я встану,
Когда взвоют военные ветры,
Бегущие прочь от восхода,
Дыша ледяной метелью,
В ожогах от ласок пустыни,
В пыли безымянных склепов.
Там, где тогда я встану,
Когда мир рассыплется прахом,
Оставив меня открытым,
Оставив без всякой защиты
От неисчислимых армий,
От яростных их клинков.
Встану, но разве выстою
Против несметного войска,
Шатаясь под градом ударов,
Ослепший от жгучей боли,
Лишенный безжалостной мощью
Всего того, что имел.
Не стоит твердить про храбрость
И про стальную решимость.
Дарованный мудростью кубок
Лишь обжигает пальцы.
Мечты о покое и мире
Лишь сердце разбередят
Там, где тогда я встану
В золе завершенной жизни,
С исхлестанным плетью горечи
Неузнаваемым ликом,
И только одни лишь чужие
Увидят, как я паду.
«Одни лишь чужие» Рыбак кель Тат
Величавые деревья – стволы черные, листья цвета полуночи – окружали Общинный Сурут неровным кольцом. Если повернуться на север, с самой середины обширного пространства внутри можно было разглядеть башни Цитадели, тонкими очертаниями напоминавшие сами священные деревья. Стояла осень, в воздухе плавало множество прядей черного дерева.
Огромные кузни к западу подсвечивали нависшие над ними дымные тучи багрянцем, так что казалось – половина Харканаса в огне. С небес над гигантскими, расползшимися вширь производствами нескончаемым дождем лился пепел – зрелище куда менее радостное, чем вьющиеся пряди, возвещающие о скором наступлении холодов.
Отсюда, из заповедного сердца Сурута, выжженные равнины, где располагались кузни, представлялись каким-то иным миром. Камни, которыми было вымощено расчищенное пространство, укутал толстый слой мха. Шаги Коннеста Силанна, направляющегося к вогнутому алтарному камню в самом центре, звучали глухо. Вокруг никого – сезон праздников уже миновал. Да и отмечать сейчас особо нечего. Любопытно, ощущают ли деревья его присутствие, способны ли они его в некотором смысле заметить, ориентируясь по завихрениям воздуха от его движения, по исходящим от него дыханию и теплу?
