– Подойдет, – сказал Чик, обращаясь к нему. – Служанок не нужно, а вот повара приведите.
– Да, повар. Идите полночью в таверну!
– Хорошо.
Жрец удалился.
Ненанда заметался по комнате, распихивая ногами мусор.
– Герольд, мне это не нравится. В городе просто нет столько народа – ты ведь сам видел.
– Достаточно, чтобы сеять и собирать урожай, – пробормотал Клещик и поставил мешок на пыльный стол.
– Сейманкелик, – проговорил Нимандр. – Так они зовут умирающего бога?
– Я бы хотел взглянуть на него, – сказал Чик, раскручивая цепочку и глядя в мутное хрустальное окно.
– А Бастион по пути в Черный Коралл?
Чик с плохо скрываемым презрением посмотрел на Нимандра.
– Я сказал, что хочу взглянуть на умирающего бога. Чего непонятного?
– Я думал… – открыл рот Ненанда, и Чик тут же накинулся на него:
– А ты не думай, воин. Не твое это занятие. Время у нас есть. Время есть всегда.
Нимандр переглянулся с Клещиком. Брат пожал плечами, потом вдруг, сощурившись, улыбнулся.
– Твой бог, Нимандр?
– Да.
– Значит, навряд ли в скором времени умрет.
– Вообще никогда.
– О чем это вы двое? – спросил Чик и, не дожидаясь ответа, снова отвернулся к окну. – Умирающий бог должен когда-нибудь умереть.
– Жалость тебе неведома, о Великий? – поинтересовался Клещик.
– В твоем отношении – нет.
– Ну и славно. Я бы ее, пожалуй, не вынес.
Десра пристроилась возле Чика, смотрела вместе с ним из окна. Вдвоем они напоминали супружескую пару, союзников в борьбе с миром. Левым локтем она почти касалась Чика, но прижиматься к нему не решалась. Вращающаяся цепочка служила своего рода металлическим забором.
– Сегодня никому не пить, – четко приказал Чик.
Нимандр вспомнил измазанные черным рты, выколотые глаза и поежился.
Из рощи к северу от Великого кургана наползал туман, сливаясь с дымом от костров. Стоянка паломников вокруг огромного холма напоминала вставшее лагерем войско. Ночное небо постепенно бледнело, свет восходящего солнца разгонял тьму, но черная завеса на юге была явно ему не по зубам.
Дорога, ведущая от городских ворот, петляла между курганами поменьше, где покоились сотни погибших во время битвы за Коралл: малазанцы, «серые мечи», рхиви, тисте анди, к'чейн че'малли. Дальше на запад тянулись вытянутые могильники – последнее пристанище жителей и солдат, защищавших город.
Провидомин шел в полумраке. Его окружали призраки – столько, что и не сосчитать, – и отовсюду будто бы доносились предсмертные стоны, вопли, отчаянные мольбы матерей и возлюбленных. Когда он уйдет дальше, кто станет их слушать? Никто – и от осознания этого на душе становилось невыносимо тяжко. Не слышимые никем, призрачные крики будут оглашать пустоту, переплетаясь в воздухе и опадая на мокрую от росы траву.
Затем Провидомин словно шагнул сквозь портьеру и оказался на солнце; утренние лучи согревали ему лицо. Он стал подниматься на холм, где раскинулся лагерь. На такие выходы Провидомин специально надевал старое обмундирование – знак покаяния, знак самоистязания. Воин чувствовал, что должен выставить свою вину напоказ – пускай нападают, защищаться он не станет. Так он совершал каждодневное паломничество к Великому кургану, хоть и понимал: не все грехи можно смыть, а искупление есть самое глубокое из заблуждений.
Множество взглядов провожали Провидомина, пока он шел к горе сокровищ – столь большой, что принадлежать она могла только мертвецу. Тот не станет алчным взором созерцать накопленное, не будет денно и нощно ощущать на плечах его груз или мучиться ужасным проклятьем. В глазах, следивших за Провидомином, без сомнения, читались ненависть и презрение, а то и желание убить. Что ж, пускай. По крайней мере, эти помыслы чисты.
Скрипя доспехами и позвякивая кольчугой, Провидомин приближался к кургану.
Огромные богатства теперь были погребены под разного рода безделушками, хотя в глазах Провидомина именно такие скромные подношения дороже всего. Ценность жертвы измеряется относительно той боли, с какой она принесена, – только так можно отличить подлинную добродетель.
Солнце играло на капельках росы, устилавших медные монеты, гладких морских камушках разных цветов и оттенков, глиняных черепках – наследии золотого века некоей ушедшей цивилизации, обтрепанных перьях, кожаных косичках с амулетами, тыквенных погремушках из колыбелек новорожденных или больных детей. Среди этого многообразия то тут, то там попадались свежеобглоданные черепа – часть верующих так поминала т'лан имассов, которые склонились перед Искупителем и стали его бессмертными прислужниками. Провидомин знал, что на самом деле все куда сложнее и возвышеннее: т'лан имассы не могли поступить в услужение ни к кому, кроме заклинательницы по имени Серебряная Лиса, так что двигало ими не смирение, но благодарность.
При одной мысли по коже бежали мурашки, и дыхание перехватывало от восхищения. А ощерившиеся черепа казались чуть ли не оскорблением.
Провидомин ступил на изрезанную канавками тропу, которая вела к самому кургану. Впереди выстроилась очередь из паломников; они оставляли дары, а затем возвращались. Провидомина обходили стороной, украдкой поглядывая на него. Из-за спины доносился шорох молитв и тихие песнопения, мягко подталкивавшие воина вперед.
Дойдя до изломанной гряды даров, обрамляющей курган, Провидомин сошел с тропы, опустился на колени у алтаря, склонил голову и закрыл глаза.
Кто-то подошел, но ничего не сказал. Только замер, тихо дыша.
Провидомин молился молча. И каждый день молитва у него была одна и та же:
Искупитель. Мне не нужно твоего прощения. Я недостоин искупления, но я его и не ищу – ни в твоих объятиях, ни в чужих. Я не принес тебе даров, а лишь пришел сам. Верующие и паломники не признают твоего одиночества. Они отвергают в тебе все человеческое, ибо только так они могут сделать тебя богом. Но ты когда-то был смертным, поэтому я и предлагаю тебе свое общество. Скромный дар, я знаю, но больше мне предложить нечего.
Искупитель, благослови этих паломников.
Благослови их спокойствием, ибо они в нем нуждаются.
Он открыл глаза и медленно поднялся с колен.
– Осененный Ночью, – произнес женский голос.
Провидомин дернулся, но оборачиваться не стал.
– Меня зовут не так.
– Что ж, ладно, Провидомин, – сказала женщина с легкой усмешкой. – Мы часто говорим о тебе у костра по ночам.
– Изливайте свой яд, я его не боюсь. Даже если мне суждено от него погибнуть, быть посему.
Женщина ахнула, вся веселость из ее голоса улетучилась.
